Разлука I. «Ты меня никогда не забудешь…» Ты меня никогда не забудешь, И не властны над встречей из встреч Ни соблазны, ни время, ни люди, Ни томленье надгробное свеч. В этом мире, где камни непрочны, Где святые и ангелы лгут, Я тебе обещаю бессрочный, Нерушимый и нежный приют; В твоем теле — любви незабвенной, В твоем сердце — последней любви, Кровожадной, горячей, смиренной, И упрямой, как губы твои. Ты забудешь, над чем горевала, С кем встречала в России весну, Копоть, смрад, и лотки у вокзала, (Где мой полк уходил на войну…) Ты забудешь родных и знакомых, И любимые колокола, Даже — номер счастливого дома— Ты забудешь, зачем ты жила. Все отдашь. Только память о чуде Наших встреч навсегда сбережешь. Будешь помнить, как скудные будни Озарила любовная ложь. Будешь помнить полночный сферы, Где восторженно слушала, ты, Как кружились над счастьем без меры Ветры гибели и пустоты. II. «Как в море — корабли… Как волны в океане…» Как в море — корабли… Как волны в океане… (Где в теме встречи — рокот расставания —) Как поезда в ночи… (Скрестившись, как мечи, Два долгих и слабеющих стенанья…) Как в море корабли… О, нет, совсем по так. И проще, и страшней: в безбрежном море буден Мы разошлись с тобой, родной и нужный враг, Как — разлюбившие друг друга люди. «Все те же декорации — забытых переулков…» Все те же декорации — забытых переулков Средневековый воздух и покой. Кривые фонари, и стук шагов негулких, Печаль и сон пустыни городской. Глухие здания на старом звездном фоне. — Зайдем в кафе. (Не холодно — ль тебе?) Там хриплый рваный голос в граммофоне Споет нам — не о нашей ли судьбе. Я ждал тебя давно: предвидел и предслышал. Я знал, что ты придешь и улыбнешься мне Своей улыбкою (милее нет, ни — тише…) С таким доверием, как будто мы во сне. Знакомы мне твой грустный лоб и плечи, И нежное дыхание твое, И ток души живой и человечьей… Я знал тебя до нашей странной встречи, И полюбил тебя давно. Вокруг — все то же: ночь, глухие зданья. На башне бьет как — бы последний час. Но глаз твоих стыдливое сиянье, Но грусть твоих непримиримых глаз, (Их гордое, мятежное бессилье!..) Но грусть и страсть неутоленных глаз Все изменили, все преобразили, Все переплавили, освободили нас От мировой, от беспощадной власти — Для счастья краткой встречи городской, Для темного безвыходного счастья, Чреватого горячею тоской. «По твоим виновато — веселым глазам…»
По твоим виновато — веселым глазам, По улыбке твоей, воровато — невинной, По твоим постаревшим — мгновенно — губам, По испуганным пальцам, прелестным и длинным, Задрожавшим чуть — чуть в моей твердой руке, По сердечному, острому, краткому стуку, По мгновенной, смертельно — блаженной тоске, (Когда я целовал замиравшую руку) Я узнал обо всем. Я все понял, мой друг. Я воочию видел: обманут и предан. И ушел. И вступил в очистительный круг — Одиночества, грусти, свободы, победы. Георгий Адамович. «ПАРИЖСКИЕ НОЧИ» ДОВИДА КНУТА. (Рецензия. «Последние новости», 1932) Брюсов говорил, что у каждого поэта есть стихотворение, с которого он «рождается». Все написанное до того — только поиск, блуждания, черновая работа; эти поиски могут длиться долго… Но, наконец, настает момент, когда будто пелена спадает с глаз пишущего, рассеивается туман — и поэт находит свою тему, свои слова, свой тон: все то, что от него было скрыто раньше. Когда «родился» Довид Кнут? Имя его было известно тем, кто интересуется судьбами и развитием русской поэзии, довольно давно, лет восемь тому назад, по крайней мере. На Кнута сразу, после появления в печати первых его стихотворений, обратили внимание. Талант был несомненен. Но несомненно было и то, что талант этот еще совсем незрелый: все слова у Кнута были «приблизительные», заимствованные то там, то здесь и поэтому искажавшие, притуплявшие его личную мысль или чувство… Был в стихах Кнута и буйный темперамент: это как будто выделяло его из толпы молодых меланхоликов и неврастеников. Но при внимательном рассмотрении выяснилось, что Кнут лишь нагромождает один «вакхический» выкрик на другой, механически подбирает самые яркие, самые резкие эпитеты. Увлечение отсутствовало — и поэтому не было выразительности. Напев стиха склонялся к чему-то совсем иному, далекому от того, о чем рассказывал поэт. Поиски затягивались, время шло, терпение мало-помалу истощалось, интерес к Кнуту слабел. Начинали поговаривать, что ему оказали доверие напрасно и что к ряду обманувших надежды прибавился еще один. Но Кнут надежд не обманул. Года четыре тому назад в «Современных записках» было напечатано одно его удивительное стихотворение. Если держаться брюсовской теории, то именно с этой даты и начинается жизнь Кнута как поэта. Нельзя забыть этого стихотворения, величавого и простого, мужественного и печального. Не будь оно так длинно, я привел бы его здесь целиком: нечего было бы тогда объяснять и доказывать, не в чем было бы убеждать — «подлинность» Кнута стала бы ясна сама собой… Поэт вспоминает «тусклый кишиневский вечер» и похороны какого-то еврея. |
