– Я вижу, вы уже чините ей туфли? И, конечно, бесплатно, – вскидывается Роза.

– Ничего, когда она станет великой скрипачкой и люди будут платить большие деньги, чтоб её послушать, она мне отдаст долг, – улыбается Арон, – а пока, – он берёт в руки туфель, критически оглядывает, – пока мы подобьём косячки, набоечки – и будут как новые. У неё завтра концерт.

– Ну-ну, ждите. – Дуся снова было поджимает губы, но тут же оживляется. – Хто-то до нас идет. А, Паша! Здравствуйте! Как ваше давление?

Дворничиха Паша с трудом одолевает последнюю ступеньку:

– Привет честной компании. Что моё давление? Давит! Три черта ему. Давит, гнёт до земли. Миша, вы не обижайтесь, но я ваших башибузуков полила из шланга. Они как скаженные лезут на тую голубятню.

– Из-за этого вы поднимались к нам? — вскидывается Миша. – Полили так полили. Роза, слышишь, не мой детей на ночь. Они уже чистые. Садитесь, Паша. В ногах правды нет!

– А где та правда? Больше чем полжизни прожила, а в глаза её не видела, – вздыхает Паша. – Я ведь к вам за подмогой пришла. Скамейки в парке надо чинить. Все сгнили. Начальство говорит: «Денег нет, будем сносить». Так ведь жалко. В кои годы пойдешь в тот парк и стой столбом. Може сами соберем хоть какую копейку? Вы тут решайте, а я пойду. Мне надо еще три парадные обойти. – Она уходит, тяжело переваливаясь.

– Что делать? Давайте, кто сколько может. – Дуся протягивает жестяную коробку из-под монпансье.

Арон откидывает черный брезентовый фартук и достает из кармана холщовых брюк две мятые купюры:

– Денежки мои вы, денежки, – поёт он надтреснутым фальцетом, – всё понимаю, кроме одного: нам даром – никто ни копейки, а мы всю жизнь должны за все платить! За воду, за землю, за воздух.

– Он загибает один за другим почерневшие от сапожного вара и дратвы пальцы. – Теперь за скамейки. Ну что они еще придумают?

– Вы за них не беспокойтесь, – откликается Миша.

– Слушайте, а как же скрипачка? Мы что, должны за нее отдуваться? – Роза роется в старом, потёртом кошельке, выуживая оттуда деньги, нервно теребит их в руке и с неохотой опускает в коробку.

– Роза, перестань из-за копеек поднимать шум, – примирительно бормочет Миша.

– Копейка туда, копейка сюда! Я из-за этой копейки трижды весь базар обойду. Торгуюсь, ругаюсь – самой стыдно. А что покупаю, что приношу тебе, детям? Там подвяло, там подгнило. Я что-нибудь хорошее приношу в дом?

Она на мгновение умолкает: «Что я говорю, Б-же! Сомкни мне уста!». Но ярость клокочет в ней. Она подхватывает с пола детскую сандалию.

– Если б не дядя Арон, мальчик завтра пошел бы в сад босый. А до твоей зарплаты еще неделя!

– Не позорь меня! Иди в дом. – Лицо Миши багровеет. Он долго молчит, потом горько усмехается. – Сегодня не пошел на стадион.

Решающая игра. Пожалел денег на билет, на пиво.

– Не ссорьтесь, дети! Не надо! Слышишь, Миша? Я тебе говорю, – бормочет Дуся. Лицо у нее расстроенное. – Вам нужны деньги? Я одолжу. У меня как раз завтра пенсия.

– Вы у нас богачка, Дуся. Барон Ротшильд, случайно, вам не родственник? – криво усмехается Миша.

С Приморского бульвара доносится бой курантов. Они вызванивают песню о белой акации, о море, о прибое, обо всём том, что называется Одессой.

– Пора спать, – хмуро бормочет Миша, – завтра работаю две смены подряд. Подмазал мастера — он обещал дать подзаработать.

Арон и Дуся долго сидят молча. Арон угрюмо сучит дратву. Наконец прерывает тягостное молчание:

– Это жизнь, Дуся? Это жизнь? Я Вас спрашиваю! – Второй раз за этот вечер он откидывает край черного брезентового фартука, достаёт из кармана деньги, насупившись, считает их. Потом, отделив часть, даёт Дусе. – Купите Розе что-нибудь приличное. У нее скоро день рождения.

Прошла неделя знойного лета. Наступил август. Вы спрашиваете, что случилось? Почему сегодня такой шум? Не пугайтесь. Ничего страшного. Просто Миша принёс арбуз – первый арбуз в этом году. Вот он лежит в глубокой миске, поблескивая глянцевитыми зелеными боками, а Дуся не спеша режет его на широкие ломти.

Дети не сводят глаз с её рук.

– Дайте детям хлеба. Они же останутся голодными. Если хотите знать, в мое время арбуз ели с хлебом, – ворчит Арон.

– Баба Дуся, баба Дуся, – монотонно тянет девочка, то и дело дёргая Дусю за фартук, – ты меня слышишь, баба Дуся?

Голос у девочки низкий, густой. Точно где-то там внутри, за вишенкой губ, спрятан целый орган со всеми его трубами, клавишами и механизмом. Она басит на одной ноте, не повышая и не понижая голоса.

– Что ты хочешь? Скажи уже! Скажи! Труба иерихонская, прости меня Господи, – откликается наконец Дуся.

– Положи мне этот кусок на тарелочку с цветочками. Я отнесу его скрипачке. – Липкий, замурзанный палец тычет в самый большой кусок арбуза. В его алой мякоти влажно лоснятся глянцевиточёрные семечки.

– Что случилось? – Дуся пронзительно смотрит на девочку изпод сдвинутых на лоб очков. – Твой папа богач? Он может кормить всю улицу? Весь дом?

– Почему бы и нет? – деланно удивляется Роза. – Он же каждый день приносит домой мешок денег. Правда, доця?

И столько скрытой угрозы в этом вопросе, столько ядовитой ласки, что девочка тотчас умолкает.

– Оставь! – резко обрывает жену Миша.

– Чего ты взбеленился? Кто нам эта скрипачка? Пришей кобыле хвост, – стоит на своём Роза.

– Хватит! – взрывается Миша. – Замолчи!

На миг воцаряется тишина. Лишь только слышно глухое постукивание молотка, с которым, как всегда, не расстаётся Арон.

– Значит, чужой человек, – словно бы ни к кому не обращаясь, вполголоса говорит он, ни на минуту не прекращая работы. – А помнишь того молдаванина, что умер у нас во дворе? Тоже был чужой человек. Мир праху его.

Арон мельком смотрит на Розу. Та сникает и ежится под его взглядом.

– Зачем вы так говорите, Арон? – меняется в лице Дуся. – Побойтесь Б-га. Она же была дитё неразумное. Грех вам её попрекать.

Грех!

– Помнишь? – тихо переспрашивает Арон.

Роза молча кивает. Тяжелая, багровая краска медленно заливает её широкое лицо, полную шею.

Она бросает быстрый взгляд на мраморный подоконник, точно силясь увидеть закопчённый до черноты чугунок, в котором исходит паром жалкая горстка золотистой мамалыги. Внезапно душистый сытный дух ударяет ей в ноздри. Роза украдкой сглатывает вязкую слюну, что внезапно заполняет рот. Ей кажется – время повернуло вспять. Там, за порогом, повисло знойное марево голодного послевоенного лета. Какое пекло стояло тогда! Казалось, в округе всё до последней былинки было выжжено. Раскаленный булыжник обжигал через сандалии подошвы ног.

Босой мужчина в рваной свитке и бараньей папахе протягивает чёрную растрескавшуюся ладонь. Запавшие глаза неотрывно глядят на чугунок. «Геть отсюдава! Геть!» – она толкает его. Бьёт в впалую грудь. Откуда столько силы в её детских тонких руках? Как зверь, оберегающий свою добычу, она хрипит злобно и яростно: «Геть!» «Что ты хочешь от меня, старик? Что ты мне выворачиваешь душу? – хочет крикнуть Роза в голос. – Зачем ты позоришь меня перед детьми? Перед мужем моим? Ты думаешь я всё забыла? Нет!

До конца своей жизни буду помнить, как лежал этот молдаванин посреди двора, как медленно катилась его папаха. Ноги в рваных постолах дёрнулись несколько раз, и он затих. Разве ты забыл, как я совала ему в рот комья горячей, словно огонь, мамалыги, как толкала в плечо: «Дядечка, вставай! Дядечка!» За что мне это? За что?» Тёплый тугой комок подкатывает к горлу.

– Чтобы этого больше не видеть ни нам, ни нашим детям, ни детям наших детей, – шепчет словно заклятие Дуся и трубно сморкается.

Мальчик долго исподлобья смотрит на взрослых. Потом переводит взгляд на арбуз. С тихой печалью пересчитывает истекающие розовым соком последние ломти. И, сурово сдвинув выгоревшие на солнце брови, поворачивается к Арону:

– Пусть будет по-твоему. Пусть эта скрипачка ест на здоровье!

Но женись на ней! Женись! И тогда она станет нашей!