А когда подошло время ей рожать, Бер начал собираться в путь.

– Куда? – спросил отец, сам незадолго до того вернувшийся из странствий.

– Пойду по деревням как ты, – дерзко бросил Бер, подхватив мешок с сапожным скарбом и парой чистого белья.

– Береле! Не приведи Бог, ты стал бродячим сапожником? Или я тебе не оставил дом? Дело? Может быть, ты уже поставил на ноги своих детей? А на кого бросаешь новую заботу? – и старик кивнул на живот невестки.

Бер хмуро посмотрел на него и шагнул за порог. Рут молча стояла, прислонясь к печке.

– Ха, – сказал старик Алтер и криво, через силу усмехнулся, – мой сын не понимает, что вчера – это вчера, а сегодня – это сегодня.

Ты должна быть умней.

Бер бежал из собственного дома, не оглядываясь. Подальше, подальше от этой женщины с виду такой покорной и мягкой как воск свечи, но такой опасной в своём желании приковать его к себе навек. И всёму виной его похоть, против которой он оказался бессилен. Рассудочный голос нашептывал ему: «Это твоя жена! Зачем ты ввёл её свой дом? Нанял бы за несколько грошей старую Ципойру, чтоб она вела хозяйство – и дело с концом!» И от сознания своей вины перед этой женщиной ему становилось еще горше.

Пройдёт не один год, пока Рут смирится с этими внезапными побегами и отлучками Бера. Она, умеющая тянуть лямку изо дня в день, не уклоняясь ни от мелких повседневных забот, ни от больших бед, научится провожать его с улыбкой. Но всякий раз, едва за ним закрывалась дверь, как Рут насмешливо поджимала губы и шептала про себя:

– Нужно уметь жить не как хочется, а как есть.

Бер вернулся внезапно, без предупреждения. Первое, что увидел, открыв дверь своего дома, это была Рут, сидящая на супружеской кровати. Рядом с ней лежал спеленатый ребёнок. Налитая грудь была открыта – готовилась к кормлению. А её коротковатые полные ноги упирались в деревянную резную скамеечку – ту самую, которую он купил Лее, когда она родила их первенца, Тойбу. Увидев его, Рут смутилась, прикрыла грудь руками. Он кивнул, точно отсутствовал всего час-другой, мельком посмотрел на крохотное красное личико ребёнка.

– Девочка? – сухо спросил Бер. Предчувствовал, что не заслужил сына у Бога. Но сердце отчего-то дрогнуло.

– Доченька, – прошептала Рут.

– Корми! – отрывисто сказал Бер и вышел во двор, чтобы не видеть ни эту резную скамеечку, ни испуганного лица Рут.

Его взгляд скользнул по двору, задержался на голубятне и утонул в июньском безоблачном голубом небе. «Что ты делаешь со мной, Лея! Или отпусти меня, или забери к себе. Я на всё согласен», – кричала его душа. И Лея ответила звенящим от слёз голосом:«Ты мошенник, Бер! Ты хочешь сидеть на двух стульях сразу – любить меня и спать с этой Рут, молодой, здоровой – кровь с молоком. Когда ты завёл шиксу[1] Дусю, я промолчала. Но теперь, Бер, я молчать не буду».

В чём счастье бедного человека? В том, что он не может отдаваться печали. Ибо зерно уже в земле, дитя зачато, хлеб в печи, и колесо жизни пущено в ход. А чтобы оно вращалось – нужно трудиться, не покладая рук.

Девочку назвали Симой. Чернявая, смуглая, с явно проступающей горбинкой на крохотном носу – она была точной копией Бера.

– Смотри! – старик Алтер подозвал сына и разжал крохотный кулачок. Миру явился короткий, толстый и чуть отогнутый вбок большой палец руки. Этот мясистый, с укороченной верхней фалангой палец, был отличительным знаком семьи Ямпольских, – вылитая папочка на долгие ей годы. Возьми её ! Подержи свое дитя!

Бер равнодушно взял ребёнка на руки. Но Тойба и Мирка, скатившись с печи, вцепились в отца. Две пары детских глаз, горящих непримиримой женской ревностью, впились в него. И он поспешно положил ребёнка на кровать.

Всё снова покатилось по проторенной колее. Рут занималась домом, детьми, хозяйством. Бер работал, не разгибая спины. Только теперь по воскресеньям всё реже заглядывал к русской женщине Дусе и, совсем потеряв интерес к голубям, отдал их одному из подмастерьев. Жизнь стала для него однообразной и скучной как сукно солдатской шинели, которую он относил три года. Дикая тоска навалилась на него и давила день и ночь, словно надгробная плита. Тоска рода Ямпольских. Она приходила как хозяйка, селилась в их душах, опустошая жизнь, точно саранча опустошает поле. И мир в эти дни казался им бескрайней пустыней.

– Сколько ты себе ещё будешь мотать кишки? – спросил однажды отец, – Б-г тебе этого не простит.

И точно. Наступил Пурим, а вместе с ним на семью Ямпольских обрушилось несчастье.

Времена стояли смутные, не было ни прежнего размаха, ни веселья этого праздника. Но всё же накрывались столы, и пили ровно столько, чтоб можно было еще отличить «Да здравствует Мордехай!», от «Да сгинет Аман!». Дети разносили милостыню бедным и больным. А из Галиции забрели бродячие артисты, друзья старого Алтера. Но едва успели умолкнуть трещотки, как Сима заметалась в жару.

Бер, все еще во власти праздничного хмеля, не придал этому значения. Но когда следом свалились Тойба и Мирка, стал чернее тучи.

Врач бессильно развёл руками: «Дифтерит».

Тёмная ночь опустилась над Бером Ямпольским. Как всегда в часы испытаний ему становились невыносимы стены его дома, а работа валилась из рук. Теперь в мастерскую он заходил лишь для того, чтобы выпить стопку, другую водки, которую держал для серьёзных заказчиков. Однажды Алтер презрительно вздернул седые брови:

– Мой сын стал пьяницей?

Бер в ответ лишь обжёг отца взглядом, и старик виновато опустил голову. В местечке все говорили, что это его друзья-артисты занесли из Галиции заразу.

Беда упала на Бера как камень с небес, и он согнулся под её тяжестью. Слоняясь целыми днями по улицам, изредка наведывался на своё подворье, заглядывал в душную комнату с занавешенными окнами, где похудевшая Рут встречала его бледной улыбкой и всегда хорошей новостью: «Нивроку, съели по ложке бульона». «Кажется, немного упал жар». И он отступал к двери.

А на улице была весна. Отдохнувшая за зиму земля, одуряюще пахла новой зарождающейся жизнью. И то, что в такую пору ангел смерти снова стучится в его дом, казалось Беру высшей несправедливостью. «Оставь хоть одну!» – молил он Б-га. «Но кого? – слышалось ему в ответ, – Тойбу, Мирку или Симеле?» «Ты хочешь отдать моих золотых девочек?!» – яростно вскидывалась Лея. Её пронзительный голос так ясно звучал в ушах Бера – казалось протяни руку и дотронешься до неё. «Нет, нет, нет», – шептал Бер, сломленный своим бессилием.

И свершилось чудо. Когда вдоль забора раскрылись десятки сияющих солнц мать-и-мачехи, Рут вынесла девочек во двор. Всех трёх. Бледных, остриженных наголо, шатающихся от слабости. Но всех трёх.

С этого дня старик Алтер начал снова собираться в путь. Но не по ближайшим местечкам и фольваркам. А в далёкую Палестину.

– Я дал зарок, – отвечал он всем, кто его пытался отговорить. – Б-г уже сделал своё дело – спас моих внучек, теперь я должен сделать своё – добраться до Иерусалима. Мне всё равно скоро умирать.

Какая разница – здесь или там? Кто знает, может мне суждено увидеть могилу царя Давида и Стену Плача. И потом у меня там сын Нисон.

Мы не виделись десять лет.

Бер провожал отца на бричке до самого города. Они долго ехали молча, стараясь не глядеть друг на друга. Но едва впереди замаячила высокая каланча станционной водокачки, старик, покосившись на спину балагулы, сказал:

– Бер, с этой советский властью дела не будет. Попомнишь моё слово. Люди ещё не понимают, что они для неё – как кирпичи, доски или гвозди, из которых эта власть хочет построить дом без окон и дверей. И народу ей понадобится много, потому что она ещё не раз будет всё ломать и перестраивать. Беги, пока ворота открыты.

– Здесь я у себя дома, – пожал плечами Бер, – а сапоги нужны при любой власти.

– Думаешь, если тебе повесили на грудь эту цацку – Георгиевский крест, ты стал своим? – покачал головой Алтер, – глубоко ошибаешься. В Гайсине евреи тоже себя считали своими. И в Проскурове, и в Житомире, и в Тульчине. Это всё до первого погрома. Ну, давай прощаться. Что передать твоему брату Нисону?