Осталось совсем мало времени. К следующей неделе все должно быть готово. Я уже договорилась насчет саней. Нас обещали подвезти.

– Так быстро? На следующей неделе? — испугалась тетка. – А крестик? Вы не можете никуда тронуться без крестика!

– Я уже все сделала, – сумрачно отрезала мама.

Отблеск огня упал на её лицо. И над ним вспыхнула корона золотистой косы.

– Может, ещё подождать? — нерешительно предложила тетка. – Нехорошо разлучаться в такое время. И потом, что мне сказать Лукерье?

– Выкручивайся, как можешь. Ты сама этого хотела, – с ненавистью бросила мама.

Я, крадучись, отползла назад, в душную темноту лежанки. Осторожно ощупала ухо. Оно уже почти совсем не саднило…

… Сорвав с себя темные очки, бросила их в сумочку, отрывисто щелкнула замком и быстро, едва не сбиваясь на бег, пошла по улице. «Сколько можно мусолить одно и то же? Хватит копаться в этой истории. Наверняка у мамы не было другого выхода. А тут еще Соня!

Она мертвого поднимет из могилы своим нытьем». Мне почудились за спиной шаркающие шаги. «Не смей оглядываться. Опять этот несчастный старик! Наверняка все, что наговорил – сущий бред». Я еще больше ускорила шаг. У входа в отель невольно замешкалась. На сбитых каменных ступенях черным мрамором были выложены буквы: «Хотел «Эуропа» Арон Зибуц». «Значит, это правда!

— Пораженная, я застыла на секунду, но тут же одернула себя: — Тебе что до этого!» Решительно ступив на букву «З», толкнула тяжелую дверь. Но едва войдя в номер, тотчас кинулась к хрупкой суставчатой ширме. В свете догорающего летнего дня на бледном, выцветшем, почти белесом шелке неясно проступала гора. Ствол одинокой, изогнутой чуть не до земли сосны был обезображен грубым швом. Видно, кто-то наспех, небрежно сшил место разрыва.

– Ганувим (воры)! — невольно сорвалось с моих губ, но я тотчас спохватилась. — Запомни, – твердо сказала вслух, — завтра в пять ты запрешься в номере и никуда не выйдешь!

«Вдруг он заявится в гостиницу?» Представила нищенски одетого Зибуца, робко переминающегося у стойки, высокомерную усмешку наглого портье. И мне стало не по себе. «А будь этот Исаак не еврей, а поляк, турок или грек? —шепнул насмешливый голос.

— Ты бы тоже так рвала из-за него душу? Что связывает тебя с ним?

В конце концов, какое тебе дело до него? До всех остальных евреев мира? Ты же ненавидишь эту местечковую привычку – цепляться друг за друга и от любого шороха сбиваться в стадо, как овцы. Разве ты не решила – жить сама по себе?» На другой день в пять часов подошла к воротам крепости. Старик уже ждал. Все в том же заношенном пиджаке, в тех же стоптанных башмаках. Но шею его подпирал высокий, очевидно, пожелтевший от времени воротник когда-то белой рубашки, под ним темнела строгая черная бабочка. Он сдержанно поздоровался и протянул маленький букетик фрезий:

– Пани, наверно, голодна? Тут есть близко небольшая тихая ресторация. Можно выпить рюмку хорошего вина. – Зибуц светски улыбнулся. – И потом, польская кухня славится. Поляки, как и евреи, любят хорошо поесть.

– Благодарю вас, я спешу, – сухо ответила я, стараясь не смотреть ему в глаза.

И тут Зибуца словно подменили:

– Сегодня пани не должна спешить. Дело, о котором я вам говорил, требует времени.

Он капризно сжал губы, и я невольно, несмотря на уже вскипающее раздражение, усмехнулась про себя. О, как мне знакомо это еврейское упрямство. Эта необузданная стремительность паводка, готового смести любую преграду на своем пути ради достижения призрачной цели. Все или ничего!

– Нет! Нет! Пани должна пойти со мной в ресторацию. Если мы договоримся, этот день станет для нас праздником. Я хочу угостить пани. Мы должны посидеть за одним столом. Поговорить. Пусть пани не думает, у меня есть много долляров.

Зибуц суетливо полез в карман, вытащил пачку зеленых купюр.

Заметив мой настороженный взгляд, вздернул подбородок:

– Это есть чистые деньги. Мне их прислал человек из Америки.

Я присматриваю за еврейскими памятниками. Видите ли, – он на миг запнулся, – Ицхак Зибуц здесь остался единственный еврей. — По его губам скользнула жалкая улыбка.

Холодок пополз по моей спине:

– Где же все остальные?

Он пожал плечами.

– Кого убили немцы, кого — братья поляки, остальные умерли или убежали. Разве вы не слышали, что здесь было в шестьдесят восьмом году? — Старик сумрачно посмотрел на меня. — Все бросали. И уносили ноги.

– А ваша семья? Дети? Внуки?

Господи! Прости меня. Разве мы знаем, что творим? Мне так хотелось уличить его во лжи. Припереть к стенке. Его правда была нестерпима. Она вонзалась в мою душу точно острый шип. «Неужели меня ожидает та же участь?» Я пристально посмотрела ему в глаза, словно пытаясь заглянуть в свое будущее. Он смущенно пожал плечами:

– Ицхак Зибуц есть старый кавалер (холостяк). Мы с моей Рахел так и не поженились, – И, виновато рассмеявшись, опустил голову. Потом опять вытащил серую тряпицу. Начал комкать её. — Видите ли, это долгая история. Пани чужой человек. Но пани должна ведаць. Иначе она не поймет. Дело в том, – он на миг запнулся, – дело в том, что на мне кровь и проклятие. Я погубил всю свою семью.

Старик заговорил быстро и сбивчиво:

– Нет, нет. Я не ищу себе оправдания. Но нужно было знать несчастный характер моего отца. Суровый, запальчивый, как спичка.

Все в доме страдали от его характера. Теперь, когда я уже много старше его, понимаю, что больше всех страдал он сам. Но тогда, в юности, – голос Зибуца дрогнул, – я ненавидел его, как злейшего врага.

Сколько помню себя, отец разговаривал со мной с какой-то скрытой насмешкой. Словно я был недостоин родиться в его семье. В детстве изо всех сил пытался заслужить его любовь. Но когда вырос, начал отвечать ему тем же. И не было случая, чтобы он сказал: «Черное», а я в ответ не сказал:«Белое». Будто кто-то толкал меня изнутри. Моя бедная мама! Она крутилась между двумя огнями. И ничего не могла поделать. Мы жили в одном доме, обедали за одним столом, обменивались пустыми словами, но каждый в любую минуту был готов к худшему. Зибуц очень болтлив, правда? — внезапно отрывисто произнес он. – Но когда долго носишь в себе. И вдруг попадается человек… — Он беспомощно улыбнулся.

– Нет, нет! Что вы! — потупившись, не глядя на него, ответила я.

– Это случилось летом. До начала войны оставались считаные месяцы, — продолжал Зибуц. — Мы собрались в доме дедушки на субботний обед. Ждали отца. Он вошел, размахивая листом гербовой бумаги. Это был сертификат на въезд в Палестину. К тому времени англичане уже перекрыли пути для беженцев. «Как тебе удалось? Это просто чудо, — закричала мама и прослезилась от радости. – Мы спасены. Нужно срочно готовиться к отъезду». Она кинулась всех целовать. За столом говорили только о Палестине. Я молчал. Сама мысль о бегстве претила мне, казалась позорной. В те годы я считал себя скорее поляком, чем евреем. Отец это знал. Мы не раз спорили с ним. «Отступник!» – кричал он в гневе по-польски, как бы показывая, что его сын не достоин даже родного языка. Теперь понимаю — он мучался. Но в тот вечер, чувствуя на себе его тяжелый взгляд, я все больше и больше накалялся. И вдруг отец громко произнес: «Хватит нам греться у чужого костра радостей и печалей.

Это время не для глупых слов и поступков». Вначале никто ничего не понял. Лишь только мама, сразу почуяв неладное, положила руку на мое плечо. Я часто думаю, что толкнуло его при всех затеять этот опасный разговор? Хотел предостеречь меня? Или просто потерял голову от волнения и удачи? Быть может, то была судьба? Но я воспринял это как вызов. Между нами завязался спор. Вы видели когда-нибудь, как летом горит сухой лес? —неожиданно оборвал себя Зибуц. — Ничто уже не могло нас остановить. Ни уговоры мамы, ни окрики деда. На следующий день я записался волонтером в польскую армию. Потом война, отступление, плен. — Старик махнул рукой.

— После войны наша старая служанка Франя рассказывала, что они ждали меня до последнего дня. Мама наотрез отказалась уезжать. — Зибуц на миг умолк. Потом улыбнулся своей жалкой, дрожащей улыбкой. — Не мне вам говорить. Вы сами знаете, что такое аидише момэ (еврейская мама).