– А вдруг завтра ни с того ни с сего вы надумаете уехать в Биробиджан?

Купник рассыпался мелким смехом. Глаза Рут обрели цвет стального клинка:

– Послушайте, Купник, вы за свой грош найдёте меня не только на краю земли, но и на том свете. Мало того, еще выставите счёт за дорогу в обе стороны. А что до гарантий, то сами знаете, чего они стоят. Я о партии сапог, которые вы продали румынам в 43 году. Говорят, вы клялись, что они в них дойдут до Москвы. Но оказалось, что это сапоги для покойников. Они разваливались прямо на ходу, через сотню шагов.

– Мадам Ямпольская! Что вы несете? – лошадиное лицо Купника побледнело и стало ещё длиннее.

– Разве вы после этого не скрывались от румын в отряде биндюжника Зюни Файнштейна? – деланно удивилась Рут, – ходят слухи, вы заплатили за это царскими червонцами, Зюня купил на них еду и оружие для отряда. И отряд продержался до прихода наших.

– Враньё! – закричал Купник, – кто вам это наплел? Ваша семья в войну отсиживалась в эвакуации.

– Слухами земля полнится. Вы ещё не забыли Боруха? Он делал взрывчатку. А его мать Рэйзл? Она куховарила в отряде. Вы пытались её подкупить, чтобы зачерпывала погуще и побольше. Это моя родня – зять и сватья, – Рут расхохоталась в лицо растерявшемуся Купнику.

– Приехали и честных людей черните! – взвился он, – а мы здесь боролись, жизнью рисковали.

– Вы действительно рисковали, торгуя в отряде лекарствами изпод полы, – усмехнулась Рут, – насколько я знаю, это таки да плохо кончилось, – Зюня вас с треском выгнал. Но перед этим приказал раздеть догола, и вы бежали по улицам, навстречу нашим войскам, прикрыв срам рукой.

Школа базара многому научила Рут. И Купник, не выдержав осады, скрепя зубами сдался, хотя процент заломил грабительский. Но Рут летела домой как на крыльях.

Через день Нюмчик с семьёй переселился на Вокзальную улицу, а Рут снова схватилась за своё ремесло и начала отрабатывать долг, дрожа над каждой копейкой и понукая Бера, который не то потерял интерес к работе, не то просто начал сдавать. В ту пору ему уже перевалило за шестьдесят.

– Помнишь, как кричал по утрам на свою клячу Борух: «Или ты тронешься с места, или сдохнешь!»? – однажды невесело усмехнулся Бер. – Мне кажется, что эта кляча – я, а ты всё тычешь мне в бок кнутом и приговариваешь: «Работай, работай, Бер!»

– Человек работой искупает свои грехи, – Рут отодвинула в сторону сапожный крой и начала простёгивать стельку. Последнее время, едва отдышавшись от базара, хваталась за пошив домашних тапочек, – работа – это искупление греха перед Всевышним, перед близкими и родными. Как еще можно искупить грехи?

– Я знаю? – глухо пробормотал Бер. – Но если так, то стучать мне молотком до второго потопа. Ты этого хочешь, Рут?

Она засмеялась, лицо её порозовело и в рамке выбившихся изпод круглого гребня волос вдруг показалось Беру молодым и красивым. Он подумал, что Рут из тех женщин, которые обретают красоту к старости, словно яблоко, набравшее сок. «А ведь на неё, наверняка, заглядываются», – шевельнулась ревнивая мысль.

Рут, которую Бер когда-то взял за руку, чтобы вести по дороге жизни, теперь шагала так уверенно, так широко и размашисто, что сам он едва поспевал за ней. Она каким-то безошибочным чутьем, сохраняя себя, выбрала тактику приспособления к этому миру, полному опасности и страха. Он же чувствовал себя опустошенным и безразличным ко всему. Казалось, силы, отпущенные ему природой, уже на исходе. Метания, глухое сопротивление этой безумной власти, погоня за молодостью исчерпали его чуть ли не до дна. Он познал свои победы и свои поражения. И теперь ему хотелось тихо дожить отпущенные годы и достойно встретить смерть.

ТЫ, взымающий долги наши, получаешь их с человека с ведома и без ведома его.

Дела Наума быстро пошли в гору. Он не только сам расплатился с Купником, но еще купил себе коверкотовый костюм и кепку-шестиклинку, Геле – габардиновый плащ, а мальчику – матроску. По тем временам это было признаком большого достатка, и Рут оставалось лишь радоваться счастью сына. Тем более, что по его настоянию Геля уволилась из парикмахерской. Рут возликовала: «Теперь она будет всё время у него на виду – вести хозяйство, смотреть за ребёнком». Но вместо этого сын послал жену разносить по домам починенную обувь и собирать заказы. Это нововведение, до которого не додумался ни один сапожник в городе, сразу принесло ему хорошую славу и уйму заказчиков.

А потом исчез старик, хозяин квартиры. Геля сказала, что горбун приболел, затосковал и уехал насовсем к дочери, оставив им ещё одну комнату. Это была неслыханная удача, потому что в городе, после войны, каждый квадратный метр жилой площади был едва ли не на вес золота. Люди ютились в подвалах и на чердаках. Самовольные пристройки лепились к домам, как ласточкины гнезда. Чуть ли не каждая комната, разделенная тонкими фанерными перегородками, давала приют нескольким семьям.

– Дорого старик заломил? – спросила Рут.

В ответ Геля утвердительно кивнула. Вскоре Наум, как инвалид войны, выхлопотав ордер, стал законным хозяином обеих комнат. А в конце августа мальчику купили скрипку и послали в лучшую музыкальную школу города, где учились одни вундеркинды и дети высокого начальства. Это насторожило Рут:

– Зачем тебе лишние разговоры? – пыталась она урезонить Нюмчика, – хочешь музыку – пусть будет музыка. Найми человека. Разве нельзя учить мальчика дома? Ты не знаешь, какие люди вокруг?

Они готовы из зависти утопить любого в ложке воды.

Нюмчик вздёрнул плечами:

– Почему Тимошкины дочери могут ходить в эту школу, а мой сын – нет? – в голосе его прозвучала застарелая неприязнь.

– Что ты цепляешься к Тимошке? Каждый живет как может, – занервничала Рут, пытаясь не в первый раз гасить тлеющие угли враждебности между зятем и сыном.

– Угу, – со злой усмешкой сказал Наум, – я на фронте воевал с немцами, он – в тылу с бабами; сейчас я сапоги тачаю людям, а он им дела шьёт, – и вдруг победно усмехнулся, – мне теперь плевать на него. Видишь эти лаковые туфельки? Они сделаны по мерке. Отгадай, кому я их завтра отнесу? Жене самого Турина!

– Турина?! – ахнула Рут, – разве он женат?

– Да. Уже около месяца. Привез себе панночку с родины.

– Откуда ты его знаешь? – начала допытываться Рут у сына, – он ведь к себе и близко никого не подпускает.

Наум стал было отнекиваться, мол, пошутил. Но Рут была неотступна. И он с неохотой процедил:

– До войны соседями были. Он в Фастове был механиком машинно-тракторной станции. А я с его невестой в одной школе работал. Потом встретились в окружении, под Смоленском. Попали в плен. Нас погрузили и повезли в лагерь. Ему по дороге удалось бежать, мне – нет, – Наум посмотрел исподлобья и махнул рукой, – а – а, хватит, не хочу опять ворошить.

– Остановись! Что ты затеял! – вскинулась Рут, – сегодня он возьмёт эти туфли, а завтра испугается и продаст тебя с потрохами.

– Поздно ему пугаться. Он ведь это дело с пленом скрыл. Когда увидел меня, чуть дуба не дал, – недобро усмехнулся Наум. И вдруг вспылил. – Я – не мальчик! Хватит меня учить! А ты держи язык за зубами. Смотри, не проболтайся отцу!

Но Рут и не пыталась делиться своими опасениями с Бером. Когда речь заходила о Нюмчике, он или угрюмо отмалчивался, или с яростью резал:

– Пусть живет своим умом!

А тут ещё рябая Полина, встретив однажды Рут, кивнула на свою кошелку и, будто, невзначай сказала:

– Вот передачку Егору-горбуну собрала: сальца, чесночка, пряничков. Письмо прислал. Пишет: «Оголодал. Еле ноги таскаю». И помочь некому. Один как перст на этом свете.

– А дочь? Он ведь к дочери перебрался! – удивилась Рут.

– Тюрьмой зовется его доча, – отрезала Полина.

– За что ж его? – выдохнула Рут.

– А кто знает? – пожала плечами Поля. – Разное болтают. То ли часы немцам чинил, то ли золотишком подторговывал. То ли не поладил с кем. Да ты у своих спроси, – со значением посмотрев Рут в глаза, пропела льстивой скороговоркой: