— Добрый вечер!

— Добрый вечер, госпожа!

Женщина замедлила шаги, осматривая овцу, потом взглянула на юношу и промолвила:

— Благодаря тебе моя овца с каждым днем набирает вес.

— Благодаря Господу и твоим заботам! — ответил Касым, на которого произвели сильное впечатление не столько ее слова, сколько ласковый взгляд.

— Приготовь ему ужин! — обернулась госпожа Камар к Сакине.

В знак благодарности Касем поднес руки к голове.

— Ты очень добра, моя госпожа! Прощаясь, они еще раз обменялись взглядами.

Касем был счастлив этой встречей, глубоко тронут добротой и мягкостью этой женщины. С такой нежностью относится мать к своему ребенку, но матери Касем не знал. Будь она жива, ей было бы сейчас, как и госпоже Камар, около сорока лет. Как удивительно встретить такую сердечность на улице, признающей лишь силу и жестокость! Более удивительна лишь ее благородная красота, наполнявшая душу восхищением. Все это совсем не похоже на его свидания в пустыне с их слепым минутным порывом и сменяющим его безразличием.

Закинув палку на плечо, он шел к своему дому, едва различая перед собой дорогу от сильного волнения. Уже подходя к дому, он увидел, что вся семья дяди собралась на балконе и ждет его возвращения. Касем вместе с родными сел за таблийю, на которой был накрыт ужин, состоявший из таамии, лука — порея и арбуза. Хасану уже исполнилось шестнадцать лет. Это был юноша высокого роста, крепкого телосложения, и дядюшка Закария даже мечтал увидеть когда–нибудь сына в должности футуввы квартала бродяг. Когда все поели, мать Хасана унесла таблийю, Закария отправился в кофейню, а двое юношей остались на балконе. В этот момент со двора кто–то позвал Касема.

— Мы идем, Садек! — откликнулся Касем, и они спустились во двор.

Садек, юноша примерно одного возраста и одного роста с Касемом, но более худощавый, обрадовался, завидев друзей. Работал он подмастерьем лудильщика, в мастерской, что стояла на краю квартала бродяг, неподалеку от Гамалийи. Друзья отправились в кофейню Дунгуля. Там поэт Тазих уже знал свое обычное место на тахте, посреди кофейни, а футувва Саварис расположился рядом с Дунгулем у входа в кофейню. Друзья подошли к Саварису и поздоровались с ним со всей почтительностью, хотя Касем и Хасан состояли с футуввой в близком родстве. Затем они уселись вместе на тахту, и вскоре к ним подошел служка, неся их обычный заказ. Касем любил выкурить кальян и выпить чашку чая с мятой. Саварис, презрительно разглядывавший все это время Касема, вдруг грубо сказал ему:

— Уж больно ты аккуратный, словно девица! Покрасневший от смущения Касем извиняющимся тоном ответил:

— Разве чистота — это порок?

— В твоем возрасте тебе следовало бы быть вежливее! — возмутился футувва.

Все в кофейне смолкли, словно и люди, и предметы, и стены внимали словам футуввы. Садек, зная чувствительную натуру друга, бросал на него ободряющие взгляды, а Хасан склонил голову над стаканом имбирного пива, чтобы футувва не заметил гнева в его глазах. Тазих взял ребаб, ударил по струнам и запел, воздавая хвалу управляющему Рифату, главному футувве Лахите и господину их квартала Саварису, после чего продолжил свое повествование: «И показалось Адхаму, что слышит он медленные тяжелые шаги, шаги, которые возрождали в его памяти далекие, смутные воспоминания, похожие на легкий аромат чего–то прекрасного, но забытого. Он повернул голову к входу и увидел, что дверь в хижину открывается и на пороге вырастает огромная фигура. Заморгав от удивления, он напряг зрение. Надежда смешалась в душе его с отчаянием, и у него вырвался глубокий вздох: «Отец?» И показалось ему, что он слышит старческий голос: «Добрый вечер, Адхам!»

Слезы выступили на глазах Адхама, хотел он подняться, но не смог. Счастье и радость, которых не знал он уже более двадцати лет, наполнили все его существо».

66.

— Погоди, Касем, у меня кое–что есть для тебя, сказала юноше Сакина.

Касем остановился у пальмы, к которой он только что привязал овцу, и ожидал скрывшуюся в доме служанку. Сердце и тон, которым разговаривала с ним Сакина, подсказывали ему, что его ждет нечто приятное и это приятное как–то связано с хозяйкой дома. Он страстно желал увидеть ее глаза и услышать ее голос, чтобы охладить жар тела, опаленного пребыванием в пустыне под горячими лучами солнца. Тут вернулась Сакина со свертком в руках. Протянув его Касему, она сказала:

— Здесь пирог. Ешь на здоровье!

— Поблагодари за меня добрую госпожу. В это время из окна раздался голос Камар:

— Благодарение нашему Господу, благородный юноша.

В знак признательности Касем поднял руку, но не осмелился поднять глаза к окну. Он вышел на улицу, а в ушах его все звучали слова «благородный юноша», и он чувствовал себя пьяным от счастья. Никогда раньше простой пастух не слыхивал подобных слов. И кто произнес их? Самая уважаемая женщина в их нищем квартале. Окинув затуманенным взором улицу, неприглядность которой скрадывали сумерки, он сказал себе: «Сколь ни убога наша улица, но и она может подарить радость усталому сердцу!»

Вдруг раздался крик, который вернул Касема к действительности: «Деньги. Мои деньги украли!» Касем увидел мужчину в чалме и белой галабее, который бежал во всю прыть из квартала бродяг. Взоры всех бывших на улице людей обратились к кричавшему. Мальчишки кинулись следом за ним к центральной части улицы, торговцы и те, кто сидел возле своих домов, вытянули шеи, из окон и подвалов повысовывались головы, а посетители кофеен, оторвавшись от кальянов, вышли на улицу. Потерпевшего обступили со всех сторон. Касем обернулся к стоявшему рядом с ним мужчине, который через ворот галабеи чесал себе спину деревянной палкой, со скучающим видом наблюдая за происходящим, и спросил его:

— Кто этот человек?

— Обойщик, — отвечал мужчина, не переставая чесать спину, — он работал в доме управляющего.

Тем временем к кричавшему подошли футувва квартала бродяг Саварис, футувва рифаитов Хаджадж и футувва рода Габаль Гулта. Они велели всем немедленно разойтись, и люди послушно отступили на несколько шагов. Какая — то женщина, высунувшись из окна дома в квартале Рифаа, крикнула:

— Это все из зависти!

Другая женщина, из ближайшего дома в квартале Габаль, подхватила:

— Ты права. Ему завидуют многие из–за того, что он получил кучу денег за обивку мебели в доме управляющего. О Боже! Убереги нас от злого глаза! Третья женщина, сидевшая у своего порога и занятая вычесыванием паразитов из волос мальчугана, проговорила:

— Я сама видела, как он смеялся, когда выходил из дома управляющего. Он и не подозревал, что так скоро будет кричать и заливаться слезами. Украли деньги вместе с кошельком.

Обойщик продолжал надрываться в крике:

— Стащили все, что было при мне: плата за неделю работы, отложенные деньги на дом и мастерскую, на детей, все, что было в кармане, целые двадцать фунтов, если не больше! Проклятые воры!

Тут голос возвысил Гулта, футувва квартала Габаль: — Тихо! Замолчите, вы, овцы! Ведь на чашу весов брошена репутация улицы, а значит, и репутация футувв!

— Клянусь Аллахом, — перебил его Хаджадж, — я не допущу позора! Кто сказал, что он лишился денег именно на нашей улице?

Обойщик охрипшим от крика голосом объяснил:

— Пусть я не сойду с этого места, если меня обокрали не на вашей улице! Я получил деньги от бавваба господина управляющего, а когда, пройдя улицу, ощупал грудь, денег уже не было.

Люди зашумели, а Хаджадж воскликнул:

— Заткнитесь, стадо! А ты, любезный, послушай. Где ты обнаружил, что твои деньги пропали?

Мужчина указал на квартал бродяг.

— Перед лавкой лудильщика. Но, по правде сказать, там ко мне никто не подходил.

— Значит, тебя ограбили до того, как ты попал в наш квартал, — заметил Саварис.

— Сидя в кофейне, я видел, как он проходил мимо, — вставил Хаджадж, — но я не видел, чтобы кто–нибудь из нашего квартала приближался к нему.

А Гулта злобно выкрикнул: