Крон уселся к письменному столу в удобное кресло и погрузился в чтение. Что тут началось! Малейшую неточность он возводил в ранг серьезной ошибки, прерывал чтение и терпеливо внушал мне, что в документальной литературе неточности способны в некоторых случаях исказить картину происходящего. Встречая обтекаемое выражение, снова откладывал машинописные листы, откидывался на спинку кресла и объяснял мне требования прозрачности и ясности литературного стиля. Неудачную, плохо построенную фразу — высмеивал, не слишком считаясь с самолюбием автора. А за то, что в одном из документов, предоставленном им для моей книги, я сделал маленькую купюру — всего из шести слов! — устроил мне настоящий разнос, приравняв такое сокращение документа к его фальсификации. И вдогонку мне написал в письме сердитое: «…Знал бы — не давал!»

В тексте книги использованы письма Александра Александровича ко мне, написанные по различным поводам. В них сделаны сокращения, согласованные с автором. В местах, где часть текста опускалась, я ставил многоточие. Это тоже вызвало недовольство Крона:

— Многоточие нередко бывает признаком манерности стиля. У меня никакой манерности нет. Значит, опуская фразу, вы должны ставить многоточие в квадратные скобки, чтобы показать, что это ваша вольность, а не моя манерность. Почему по отношению к классикам такой прием считается обязательным, а по отношению к современникам — нет?!

Особенно сердила Крона дурная беллетризация документального повествования. Встречая в рукописи фразу вроде такой: «Имярек шел по Невскому и думал о том, что…», Александр Александрович придирчиво спрашивал:

— Откуда вам известно, о чем он думал? Вы с ним говорили? Он вам об этом рассказывал? Надо объяснить. Или это домысел, беллетристический прием? Тогда я не верю!

Замечаний оказалось так много, что я начал приходить в отчаяние. Еле дождавшись конца сурового испытания и скороговоркой отказавшись от любезного приглашения к обеду, я, что называется, едва унес ноги. Придя на станцию железной дороги, вскочил в подошедшую электричку и не сразу понял, что еду в противоположную от Москвы сторону. Пересев в другой поезд, я вновь и вновь переживал свой провал и суровую науку, преподанную мне старшим мастером без сантиментов и реверансов.

Суровость Александра Александровича тогда, в середине шестидесятых годов, не скрою, поначалу больно задела меня. Позднее правота Крона стала очевидной. Я благодарен ему: он не пожалел времени и сил, чтобы сделать работу младшего собрата по перу лучше, точнее, прямее.

Вскоре мы окончательно подружились, испытывая взаимные, как мне кажется, симпатии и уважение, взаимный интерес к работе другого. Мне всегда нравилась строгость Крона к писательскому делу, к уровню нашего литературного профессионализма. А требовательность Александра Александровича к себе и другим проявлялась в любой его работе — от статьи в «Литературной газете» о чрезмерном и часто бессмысленном употреблении в нашей литературной практике кавычек — до романа «Бессонница», до последней его повести о легендарном герое войны Маринеско, которую он с перерывами писал без малого четверть века.

Номер «Нового мира» с публикацией повести «Капитан дальнего плавания» вышел буквально накануне дня смерти Крона — в последних числах февраля 1983 года. Это драматическое совпадение побудило меня, как, очевидно, и многих, читать последнее произведение писателя с особым волнением. Александр Александрович успел завершить важнейшее дело своей жизни — поставить литературный памятник другу, легендарному подводнику № 1. Но, кроме всего этого, я воспринял поразительное по силе повествование как последний урок, преподанный мне большим мастером, урок того, как на основе откровенно, точно, почти протокольно раскрытых документов и живых человеческих воспоминаний можно создать художественную прозу высокого достоинства и накала. Александр Крон навсегда останется для меня одним из тех мастеров, чье творчество определяет перспективу профессионального движения вперед. Да, музыкальную комедию в условиях осады можно написать в неполных три недели, если этого требуют интересы обороны. Но в свой актив он скорее записал бы «Глубокую разведку», пьесу, над которой трудился три года, или «Капитана дальнего плавания», плод четвертьвековых мучений и усилий. Им владело чувство ответственности перед литературой. И книги он писал так, чтобы они жили долго.

…Рассказ о Владимире Ивановиче Честнокове «Три Сирано в осаде» вообще не входил в первое издание этой книги — он написан и опубликован позднее. Сейчас, собираясь сказать, каким милым и интеллигентным человеком был Владимир Иванович, я подумал, что почти все герои этой книги — люди милые, интеллигентные, скромные. Может быть, такими их сделала война? Она не ожесточила их, напротив, они стали тоньше, добрее, милосерднее. В словаре Ожегова сказано: «Интеллигентный — образованный, культурный». Такое разъяснение не исчерпывает понятия. Было в моих героях нечто еще, может быть, их низкий болевой порог, через который легко переливалась боль и горе других. Война и блокада научили их, как, очевидно, и миллионы людей, думать не только о себе.

Говоря о работе над образом Сирано де Бержерака, Честноков, возможно, вообще не упомянул бы о войне, о том, как его романтический герой стал участником ленинградской осады, как сопротивлялся ей. И снова, уже не в первый раз в работе над этой книгой, помогли другие участники событий, кровно заинтересованные в полноте картины художественного творчества ленинградцев.

Вернемся, однако, к тем, кто здравствует поныне. Соавтор Вишневского и Крона по работе над музыкальной комедией «Раскинулось море широко» Всеволод Борисович Азаров стал за прошедшие десятилетия не только признанным поэтом, но и общественным деятелем. Обратился он и к прозе, написав биографическую повесть о своем товарище блокадных лет Всеволоде Вишневском.

Всеволод Борисович сохранил молодой темперамент, подвижность, азарт. Он редко подолгу живет дома. Его можно увидеть на встречах с моряками любого из наших военных флотов, на читательских конференциях, в составе различных писательских делегаций. Азаров то и дело перемещается в пространстве нашей огромной страны, да и целой Европы, на самолете, поезде или корабле, и всюду, если просят, читает стихи, с особенным подъемом — «за родную Одессу».

Когда в ноябре семьдесят пятого года ушла из жизни Ольга Федоровна Берггольц, Азаров посвятил ее памяти прекрасные стихи:

Выбрав высокий путь в искусстве, художники оставались верны ему и сегодня. Голос Марии Григорьевны Петровой, ныне народной артистки республики, до сих пор продолжает звучать в ленинградском эфире, рассказывая взрослым и детям о любви, чести и долге человека. Ефим Юльевич Учитель, ныне народный артист СССР, лауреат Государственной премии, стал ведущим режиссером-документалистом. После войны он снял немало лент и среди них, в 1981 году, «Доброе утро, люди», посвященную Ольге Берггольц.

Поразительна творческая молодость Нины Васильевны Пельцер! В непрестанном поединке с возрастом она побеждает.

В январе 1983 года Ленинград отмечал сорокалетие прорыва вражеской блокады и тридцатидевятилетие полного ее снятия. В городе состоялось несколько больших торжественных вечеров, и в них приняли участие многие герои «Театра в квадрате обстрела». Ветераны блокадного искусства вспоминали былые победы. Но вот ведущий Герман Орлов объявил выступление заслуженной артистки республики Нины Васильевны Пельцер. Он напомнил об известной блокадной записке Вишневского, Крона и Азарова. «…И в концерт моряков — как бомба — ворвалась Пельцер». И тогда случилось то, чего никто в зале не ожидал.