— Постараюсь. Если смогу — привезу.
— Вот спасибо! До встречи!
Дом Красной Армии. Учитель входит в подъезд, бродит по лестницам и коридорам, открывает дверь бильярдной. Здесь на огромном зеленом столе с лузами по бокам — место жительства артистки Шульженко, ее мужа и сына.
Клавдия Ивановна «дома».
— Поедемте к летчикам? Мечтают видеть и послушать вас на своем празднике. Без вас меня просто не пустят.
— Поедем. С удовольствием.
Они едут с Литейного проспекта, из центра города, — в авиаполк. Редеют дома. Деревянных осталось мало: одни сгорели, другие разобраны или разбираются на дрова. В машине согреться невозможно: мороз пробирает насквозь. Учитель держит свою «Аймо» под полушубком.
Машина въезжает в расположение авиаполка. Их встречают радостно-возбужденные летчики. Ведут в большую землянку, где сразу ослепляет забытый электрический свет, дурманят голову тепло, запахи еды. Посреди землянки — накрытый стол: летчики два дня экономили пайки, чтобы устроить этот праздничный ужин.
Клавдию Ивановну встречают по-рыцарски. Сажают на почетное место. Звучат тосты. Люди едят — одни с жадностью, это в основном гости, а хозяева, как и положено, стараются не особенно налегать — не гостеприимно.
Летчики все чаще и все нежнее поглядывают на певицу. Пусть бы уж она спела!
Ей подставляют табурет. Сцена готова. Множество сильных рук тянется помочь артистке взобраться на миниатюрные подмостки. Аккордеон заводит мелодию.
Артистка поет о матери и о ее больших сыновьях.
Мама, когда у нас радость, когда весело, мы способны позабыть о тебе. Но стрясется беда, и мы зовем тебя — мама! И мама приходит. И не вспоминает, что ты не позвал ее раньше, когда было хорошо.
Таких слов нет в ее песне. Но об этом думают большие сыновья. Они сидят за столом, отодвинув тарелки и стаканы. Они не видят слепящего света юпитеров. Не слышат, как стрекочет маленькая кинокамера «Аймо». И многие из них плачут. От воспоминаний. От мелодии, проникающей в те глубины, что давно закрыты на замок. От остроты этих мгновений, когда прошлое — уже нереально и невозвратимо, а будущее — неведомо и глухо. Каждый — на островке этих минут. А вокруг — переплетение жизни и смерти, сигнальные ракеты в черном небе, разрушение привычных представлений о тишине и святости мира…
Снова повел аккордеон, опять запела певица.
Теперь она поет о женских руках, о двух больших птицах. И недозволенное, самим себе запрещенное рвется из сердца.
Майор Владимир Сандалов, с виду человек суховатый и к чувствительности не склонный, слушает любимую певицу, но внутренне собран: каждую минуту может зазвонить телефон. Он, Сандалов, командир полка, отвечает за все. Да какое там, полка! Еще вчера его по команде «смирно!» назначили командиром всей дивизии. Приказ есть приказ. Теперь охрана ленинградского неба — на нем…
Он думает и слушает одновременно. Песня, пожалуй, помогает размышлять, снимая с твоих забот их обычный лихорадочный ритм. Руки — как две большие птицы… Какое! Сейчас эти руки — обтянутые кожей, тонкие, с синими жилками — тащат из проруби ведра с ледяной водой, огрубевшими пальцами осторожно режут на дольки хлеб. Последнее свое тепло отдают снарядным гильзам, винтовочным патронам. И все-таки пой, Клавдия Ивановна! И спасибо тебе за эти слова и за эти воспоминания!
Летчики оглушительно хлопают артистке. И она поет «Синий платочек» на новые слова, написанные кем-то из командиров. И кто-то уже пытается подпевать…
Сандалов подходит к Учителю, который снимает, едва успев поесть.
— Если что получится — сохраните для нас! Приятно будет вспомнить после войны.
— Постараюсь, если удастся.
…После войны, лет через двадцать, в студии на Крюковом канале опять зазвонит телефон. Позвонит Учителю старый фронтовой друг, Герой Советского Союза, гвардии генерал-майор Владимир Александрович Сандалов. И позовет на годовщину. И попросит прихватить блокадную хронику — «где наши ребята сражаются за Ленинград»…
Тянутся блокадные дни и ночи ленинградских операторов кинохроники.
Накапливаются километры лент.
Отснятый материал не может лежать мертвым грузом, неприкосновенным запасом. Он должен быть введен в бой.
А для этого его надо связать воедино. Придать ему логику движением, динамикой сюжета. И не журнал, не серию журналов — надо делать фильм. Фильм о блокаде Ленинграда, уникальное произведение, которое расскажет правду об осажденном городе, сохранит последний взгляд умирающих, прославит живых, утвердит факт.
Учитель решает обратиться с предложением о написании сценария к Всеволоду Вишневскому. Так начинается работа над фильмом «Ленинград в борьбе».
Когда-то, лет пятнадцать-двадцать назад, будущий кинохроникер учился в институте у отца Всеволода Вишневского — старейшего русского кинооператора. Теперь, в содружестве с сыном, он приступает к работе, которой суждено стать одной из главных в его жизни. Учитель принимал участие в создании известного фильма «Линия Маннергейма», а перед самой войной снимал документальную картину «Эстонская земля» — о становлении Советской власти в новой республике. Но предстоящая работа над блокадной хроникой ни с чем не сравнима.
Вишневский приезжает на студию. Все вместе смотрят отснятые кадры. Всеволод Витальевич реагирует остро, плачет, сжимает кулаки. Сразу же предлагает монтажные ходы:
— Кадры с немецкими могилами надо соединить, чтобы они не сразу сходили с экрана. Их хочется видеть дольше!
И тут же намечает реплики для дикторского текста. Их записывают. Первые ростки будущего фильма, первого фильма о блокаде Ленинграда.
Режиссеры — Николай Григорьевич Комаревцев, Валерий Михайлович Соловцов, Учитель — слушают взволнованный импровизированный монолог Вишневского.
Первый просмотр отснятого материала продолжался восемь часов подряд. Вышли из зала осунувшимися, сосредоточенными. Перед глазами прошла блокада в ее самых характерных зримых образах. Экран погас, но блокада продолжается. Надо работать.
Дневник Вишневского.
«Это должен быть фильм острейшего международного звучания! Вызов Англии и США: «Вот как надо драться! Все ваши «жертвы» не идут ни в какое сравнение с жертвами России, Ленинграда…»
Сидели, смотрели, думали, волновались. Много, ох как много пережито! Герои-операторы, худые, бледные, истощенные, все засняли, сохранили для истории…
На фабрике грязно, запущенно. Люди усталые, небритые, в заношенных полушубках, но работают упорно… Как успеть все закончить к 30 апреля?»
И он, не отменяя ни одного из многих других таких же неотложных дел, сел за сценарий.
Сохранились пожелтевшие, подслеповатые странички первого — их было семь — варианта сценария Вишневского. Они обжигают страстью и гневом. Собственно, это лишь мысли к будущему сценарию. Но в них — ясная позиция художника, публициста, четкое видение будущего фильма.
«Диктор.
…Те трудности, те лишения, преодоленные ленинградцами, ту невиданную в истории стойкость и непреклонность не передать словами, и только кинодокументы, фиксировавшие, как дневник, каждодневное нарастание непредвиденных тягот жизни города, могут при внимательном их рассмотрении дать представление о том, что пришлось преодолевать городу в зиму 41–42 гг. Эти документы, как грозный счет, будут предъявлять виновникам всей этой эпопеи, главарям мрачной шайки гангстеров, выходцам из средневекового мрака… Но сейчас нужно быть стойкими и готовыми к новым злодеяниям. Нужно всю свою волю, всю собранную энергию направить на достижение конечной цели — победы!
Форма — яркий героический монолог. Размер — до 1 стр. Вступает музыка…»
Музыке Вишневский уделял в этих набросках огромное место.
«Резко вонзились гневные фанфары труб, бешено переплетаются с ними струнные, и все закрывают фразы тромбонов, характеризующие силу гнева народа».
Он увязывал с музыкой каждый кадр.
