Каумов рассудительно встал, словно немощный старец, еле держась на ногах от усталости, кое-как добрел до парты, где хихикали вертлявые, костистые, подобные разноцветным ужам, девчонки в окружении своего кумира, которого они сами еще до конца таковым не осознавали, и вцепился тому в палец своей слабой челюстью. Один сплошной визг! Каумова насилу оттащили все эти рабыни внутренне всемогущественного и абсолютно закрытого в своих намечающихся планах эгоиста, и разбежались туда-сюда: кто - за водородной перекисью, кто - нежно дуть на ранку. На эти крики пришла учительница, как-то наигранно ахнула и помчалась звонить родителям того и другого. Войнов же, злобно сверкнув глазами, басом Посейдона или Зевса обратился к раздавленному от необратимого бессилия Александру.
- Извиняйся!
- Да пошел ты, - свалившись на стул, кинул Александр.
- Тише-тише, Вовочка, - скулило стадо спермовыжималок.
- Проваливай отсюда.
Сам бы, конечно, Сашка из-за той самой гордости недостойного никуда бы ни ушел, но тут вернулась запыхавшаяся учительница, попросила его собраться и спуститься в гардероб. На прощание он показал всему классу средней палец, бормоча себе под нос что-то вроде: "Никогда и ни за что я здесь больше не появлюсь. Чужие, чужие, чужие и все монстры!". Домой его забрали перепуганные, встревоженные родители, обескураженные неожиданностью произошедшего. Они тут же решили, что, во-первых, пускай побудет их сын какое-то время на больничном, а во-вторых, что надо бы вызвать доктора. Спустя пару дней должен был прийти психотерапевт Эвлеанский Герман, армейский приятель Ивана.
VI.
Прошло две недели. Старые, мокро-грязные пейзажи окраины исчезли: все скрылось под блестящим на морозном солнце снегом, и только завод по-прежнему выделялся своей сально-ржавой стеной и клубами пепельного дыма, как жирное пятно на свадебном платье. За окном вовсю искрилась приятным холодком румянощекая зимняя магия, вовлекающая романтических людей в свою мирную эстетику, выходящую далеко за рамки голубого-голубого неба. Сашка, в чем он сам себя расхваливал, окончательно избавился от этой романтической падкости на непознаваемо-прекрасное, и во все эти две недели он ни разу не вышел на улицу.
В первые дни он кое-как справлялся с навязчивым желанием замкнуться в этой крохотной точке невозврата, он боролся - без разбора ползал по статьям, просматривал лекции, даже выписывал что-то в свой блокнот, но вскоре ему это надоело, и он стал целыми днями лежать на своем восхитительном матрасе, переполненный деструктивными образами и мыслями. Вокруг нас, людей, происходит столько невидимого и непонятного, чему мы из инстинкта сохранения здравомыслия с незапамятных времен не ищем объяснения, чтобы защититься изнутри от чего-то невообразимо страшного, потустороннего или обманчиво приукрашенного. Александр же сломал свою природу - мелочи, которые Человек за годы тяжкого своего бремени на Земле перестал замечать, ощущать, на которые совершенно перестали отзываться его физиология, разум, чувства, любые их рецепторы, Сашка открыл их для себя и, более того, стал изучать, пытаясь найти им объяснение. Или он просто так считал, что человек что-то там утратил, а, на самом деле, весь этот бред был лишь его болезненной галлюцинацией. Например, каждое утро, потом - каждые три часа, затем - каждые тридцать минут, и так все чаще и чаще Каумов слышал странный хруст и скрип, сдавленный среди стен в его доме, растекающийся по ним еле уловимым эхом. Истолкование было неутешительным: в особенности, потому что Александр верил в него, как Будда - в карму. Он считал, что за дешевыми обоями его комнаты скрипели без конца шестеренки каких-то неведомых механизмов, обеспечивающих постоянное присутствие в любом месте планеты Старшего Брата, которого Сашка представлял себе в виде какой-то паразитирующей организации, состоящей из эдаких симбионтов искусственного интеллекта и человека, испокон веков осуществляющих над нами незримый контроль. Паранойя развивалась стремительнее некуда: Каумов сжег все свои записи, очистил жесткий диск компьютера и не имел более никаких источников информации, кроме собственных мыслей, с которыми он научился работать, как с настоящей книгой, имея возможность в любой момент обратиться к любому умозаключению из прошлого.
К сожалению, мысль-то его лучше всего было бы пресечь, так как весь этот стихийный поток привел к тому, что Александр выдумал в своей голове глобальный человеческий мор, который он отныне мечтал воплотить в жизнь - как только он до конца проработает план, он начнет творить. Фундаментом этой варфоломеевской фантазии была убогая, не слишком оригинальная идея, провозглашавшая, что человек ужасно греховен с рождения, а искупить свои грехи и грехи всех своих отцов можно только насильственным самоубийством Человека. Суть же Сашкиного плана состояла в том, чтобы создать, на первый взгляд, не более, чем увлекательный, обязательно - вирусный детектив, где убийцей становился бы читатель. Книга, по задумке автора, могла иметь несколько финалов, и каждый зависел бы от действий определенного читателя-игрока в этом детективе, где все описывалось бы в соответствии с литературными канонами и традициями за исключением того, что текст сопровождался бы для захвата аудитории потрясающей анимацией, но... везде, в каждом финале, до жути неожиданно убийцей оказывался бы вдруг сам читатель. Однако ж развлечение масс было побочной задачей, а во главу угла ставилось тончайшее психологическое воздействие, настолько сильное, что после выхода книги в свет загипнотизированные люди должны были б пойти убивать друг друга любыми подручными средствами, и захлебнулся бы, наконец, греховный мир в крови неудержимого террора без деления на "своих" и "чужих".
Когда пришла вторая неделя отчуждения, Сашка уже потерял самую надежду найти в мире хоть одного праведника: он вообще абсолютно перестал делить мир на плохое и хорошее, пускай бы с миллионом оттенков. Он только свято верил, что каждое действие на Земле - непоправимый грех. Он смотрел, как отец его режет мясо на кухне, как мать пилит ногти - и везде он усматривал страшнейший порок, и сам томился чем-то вроде генома греха, понимая, что безвозвратно включен в эту цепь пустым, никчемным звеном. Иногда мелькали мысли и о личном самоубийстве, но хитрец-разум шептал, что и смерть пускай только благо людям приносит, поэтому прежде надо написать эту чертову книгу. В успехе же предприятия Каумов ни на секунду не сомневался.
Каждые три дня его навещал Эвлеанский. Это был благородный, аристократичный мужчина средних лет с узкими губами, длинным, еврейским носом и холодно-тусклыми глазами ледяной голубизны с еле заметными, глубочайшими синяками под ними. Вся кожа на его гладко выбритом, бледном лице иссохла и сморщилась, от чего он ужасно напоминал ходячего мертвеца. Самой же раздражающей деталью его внешности был эластично извивающийся, как капюшон кобры, кадык, резко выдающийся вперед. Герман был всегда минималистично одет и дотошно чистоплотен: каждые пять минут он обязательно сморкался и каждый час смазывал каким-то ароматным кремом свои тонкие руки. Этим утром он пришел как всегда во время, вообще он жил без сбоев в ритме какой-то собственной Часовой Скрижали, тщательно вымыл руки и прошел в пустую, теперь стерильно чистую комнату Каумова, где сел на кресло, скрестил ноги и руки и стал спрашивать свои глупые вопросы, иногда отвлекаясь на некрасивую сентенцию или скучную историю из собственной жизни. Александр никогда ему не доверял, что было вполне закономерно в его положении, и, как ему казалось, он умело притворялся перед этими орлиными, острыми, как перец чили и как лезвие катаны, глазами. Сегодняшний разговор уже подходил к концу, и Герман, как обычно, занудно бубнил себе под нос.
- Так здесь у нас еще и синдром хронической усталости накладывается. Та-ак... все совпадает с помешательством, мой юный друг, - впервые внезапно произнес Эвлеанский. Каумов занервничал и, не зная, что ответить, произнес в ответ.
