Этой умиротворяющей беседы хватило Алекс, чтобы беспрекословно отправиться в Австрию и даже не возмущаться, когда Карлос отдал приказ своим подельникам поселиться на окраине Вены, разделиться на две компании и заселиться в две разные квартиры, тогда как сам заехал в очередной номер отеля Хилтон.
Лёгким решением начальства, Алекс досталась компания Халида и, что не самое приятное и безопасное, общество Энжди.
— Он что, специально так со мной? — тихо по-арабски сетовала она Халиду.
— Я говорил Карлосу, что мы давно друг друга знаем. Наверное, он подумал, что мы с тобой вместе.
— По себе судит об остальных, — буркнула Алекс.
— Наверно.
— А почему Энджи, а не Юсуф? На всякий случай заслал к нам своего человека?
— Нет, это потому что вы оба немцы.
— И что? Логичней было бы разделиться, чтобы при каждом палестинце было по немцу.
— Не знаю, — сдался Халид. — Карлос так решил, и это не обсуждается.
— Значит, всё-таки, присматривать за нами, — заключила Алекс, поглядывая в сторону Энджи, занятого своими делами.
— Он тебе чем-то не нравится? — поинтересовался Халид.
— Идеологические противоречия между нашими группами, — как и учил Родерик, ответила Алекс.
— Это не помешает работе? — на всякий случай осведомился Халид.
— Нет. Но в друзья к нему я набиваться не буду.
Каждый день они ездили в центр наблюдать за происходящим около здания, где будет проходить конференция. Энджи вооружился фотоаппаратом и, изображая туриста, заинтересованного историческим центром, снимал здание со всех сторон.
Алекс, куря на трамвайной остановке, наблюдала, кто входит и выходит из здания, где в округе стоят полисмены и где останавливаются машины.
— Это всё ерунда, — говорила она дома Халиду. — Что нам дадут фотографии фасада? Чтобы ориентироваться, нужен план здания.
— Карлос обещал его достать.
— Ух ты, интересно откуда? А зачем тогда он заставил Энджи носиться с фотоаппаратом? Чтоб немного занять его?
— Ну, этого я не знаю. Хочешь, спроси сама.
— Нет уж, спасибо.
Каждый день Алекс следила за телевизионными новостями в ожидании вестей из Лондона. Уже несколько дней парни держали оборону в лондонской квартире, ожидая самолёт и не сдаваясь властям.
— Почему тебе это интересно? — вдруг спросил Энджи. — Просто ты каждый раз выключаешь телевизор, как только закончится репортаж об ИРА. Какое тебе до них дело?
— А тебе самому не интересно? — закуривая, задала она встречный вопрос, — получится ли у них? Дадут ли им самолёт или нет?
— Вряд ли, — к неудовольствию Алекс ответил Энджи.
— Тогда почему должно получиться у нас?
— Потому что Карлос всё предусмотрел.
— Им в Лондоне тоже казалось, что они всё предусмотрели, а теперь сидят в чужом доме и думают, расстреляет их спецназ сегодня или завтра.
Энджи молча выслушал её и сказал:
— Говоришь так, будто тебе есть до этого дело.
— А тебе нет? — зло усмехнулась она, — что, совсем не чувствуешь солидарности?
— С ИРА? Ни капли. Они убивают бомбами женщин и детей. У меня нет повода им сочувствовать.
Алекс бы возразила ему, будь она тут Алистриной Конолл, а не Надой из Движения 2 июня. Она только спросила, глядя на него холодными глазами:
— А что, в Революционных ячейках никто никого не убивает?
— Я — нет, — тихо ответил Энджи, — я противник насилия.
Это заявление было таким неожиданным, что Алекс невольно звонко рассмеялась:
— Нет, Халид, ты слышал, — веселилась она, — у нас тут завелся пацифист. Скажи-ка Энджи, а что ты, такой миролюбивый, делаешь в Революционных ячейках? — закинув ногу на колено и упершись рукой с сигаретой о подлокотник, она не отставала. — Нет, мне, правда, жутко интересно, ты своим товарищам патроны подносишь, а они заряжают, или как?
Смутившись, Энджи всё же ответил:
— Изначально мы занимались помощью заключенным, товарищам из Фракций Красной Армии и твоего Движения. Мы обращались к властям, добивались улучшения их содержания в тюрьме, потому что те условия чудовищны и бесчеловечны.
— Я знаю, какие там условия, — с уверенностью произнесла Алекс.
— Мы протестовали, — продолжал он, — против Освенцима наших дней, против равнодушия и полицейского государства. Мы добивались одной простой вещи — позволить человеку сохранить его достоинство и не попирать его права.
Какие знакомые слова, какие знакомые порывы, но из таких далеких лет жизни в Дерри.
— И как, добились? Прошибли броню административного равнодушия?
— Нет.
— Ну, надо же — с издёвкой в голосе, удивилась она, — вот это неожиданность, правда?
Она уже читала в прессе, которую подсовывал ей Родерик в «Гиперионе», о том, как держат в тюрьме главарей Фракций Красной Армии. Конечно, они ещё те мерзавцы и революционеры, но тогда и ФРГ не следует на всех углах называть себя демократическим и свободным государством. Такое ощущение, что в тюрьме Штаммхайм опробуют новые виды бесконтактных пыток. Заключенных красноармейцев держат в одиночных камерах, в так называемых «мертвых секторах», когда на весь этаж лишь один заключенный и больше ни одной живой души. Главное, что тяжело выдержать, так это абсолютную тишину из-за звукоизоляции — она буквально сводит с ума.
Красноармейцы устраивают голодовку в знак протеста против условий содержания, а врачи насильно впихивают им трубку в пищевод и накачивают баландой желудок. В тюрьме прослушивается комната, где заключенные встречаются со своими адвокатами. А потом полиция устраивает обыски на квартирах адвокатов красноармейцев, отбирает все документы по делу. На заседания суда этих же адвокатов не пускают, и в нарушении всякого закона подсудимые лишены права на защиту. А ещё после ареста главарей бундестаг отштамповал закон, по которому заседания суда можно проводить без адвокатов и обвиняемых. Вот такое оно, свободное государство ФРГ.
Тюремные доктора нагло врут о здоровье заключенных. Какое здоровье на второй месяц голодовки? Но врачи пишут отчёты, что заключенные в порядке, а значит, могут предстать перед судом. А на заседаниях обвиняемые красноармейцы не упускают шанса зачитать речь о репрессивном государстве. Чёрт возьми, а разве они не правы!
Что ж, на свободе ФКА всячески кричали о том, что к власти пришло «поколение Освенцима», и в заключении на собственной шкуре они доказали что это так и не иначе.
— Надо убивать судей, — неожиданно для самой себя заключила Алекс, — тех, кто участвует в балагане против ФКА, а если не получится, то против их коллег, чтобы остальные знали, что их ждёт, если они не прекратят судебный произвол.
Энджи смотрел на Алекс с тревогой и опаской. А она всего лишь пыталась рассуждать как одна из Движения 2 июня.
— Это вы, — сказал Энджи, — можете грабить банки и раздавать его служащим шоколад, бесплатно распространять тысячи украденных билетов на метро, и в то же время жестоко убивать. А я нет. Я так не могу.
— Как же ты пойдёшь на акцию? — серьезно спросила Алекс, но без раздражения, скорее с заботой. — Карлос даст тебе оружие, а оружие не стоит держать в руках, если не собираешься его применить. Если ты никогда не убивал, тебе будет сложно.
— А скольких уже убила ты? — резко спросил он.
Алекс призадумалась. Называть только тех, с кем оказалась с глазу на глаз, или прибавить тех, кто погиб от её бомб? Она решилась назвать более правдоподобную в его глазах цифру.
— Пятерых.
— И что ты чувствовала?
— Ненависть и радость от избавления.
— А потом?
— Чего потом? Не мучила ли меня совесть? Нет.
Энджи ничего на это не сказал, а только повернулся и пошёл на кухню.
— Парень, — произнесла она ему вслед, — может тебе вообще не надо этим заниматься? Ты же под наше ремесло не заточен.
— Нельзя просто так взять и уйти.
Что это значило, Алекс могла только догадываться. Может, Революционные ячейки расстаются со своими активистами, только если они отбывают в тюрьму или на тот свет? Может, отрекшихся от террора, их бывшие подельники объявляют предателями и из опасения, что раскаявшиеся их выдадут, просто убивают их, или «казнят» как принято говорить в этой среде?
