Мы добрались до внешнего пространства и выглянули на Поверхность. Было так много открытой местности, что у меня закружилась голова, и я почувствовала, что могу упасть. Цвета бросались в глаза — зеленые, коричневые, серые, ярче, чем я когда-либо видела, а рябящая поверхность воды текла все дальше и дальше, ни на что не наталкиваясь. Цвет неба сменился с белого на голубой. Все яростные огни мерцали из одной горячей точки низко в небесах. Тепло давило мне на лицо. Я покачнулась, и Фингал поймал меня. Он обхватил меня руками сзади и склонил голову вниз так, что его рот оказался рядом с моим ухом.

— Это того стоило? — прошептал он. — Стоило выводить из строя электричество и забивать песком генератор?

Мне хотелось выронить черную сумку, которую мне дал отец, и которая связывала нас с остальными, пускай даже невидимыми нитями радиоволн и слов. Хотела выбросить часы, которые он застегнул у меня на запястье, чьё время было синхронизировано с его. Мне хотелось порвать костюм все еще пахнущий пылью и ароматом Подземелья На.

Было слишком рано для любого из этих поступков, но я уже знала, что я их совершу.

— О, да, — выдохнула я, положив ладони поверх рук Фингала у меня на животе.

§ 12 . “ Лишающая мечтаний ”

Искупительница знает всё.

Я должен быть в постели. А еще лучше — спать. Сжимая кулаки в карманах брюк, ощущаю, как приятно скользит по костяшкам лист бумаги. Дурацкая записка. Втянув голову плечи, в темноте толкаю локтем толстую деревянную дверь и вхожу в башню. Петли скрипят так громко, что звук разносится в ночи. Остановившись, я прислушиваюсь.

Мне не следует здесь быть. Я не из тех людей, кто нарушает правила и тайком выбирается из комнаты, чтобы проникнуть в запретные места, собираясь без разрешения увидеть Искупительницу.

"Это не твои эмоции. Она забрала их у тебя".

Записка была втиснута в небольшую трещину в стене за дверью. Мне казалось, что о тайнике знал только я один. И возможно, это и до сих пор так, поскольку записка накарябана моим неразборчивым почерком.

Я покачиваю головой из стороны в сторону. Не помню, чтобы писал записку. Не помню, чтобы прятал её в тайник. Я даже не знаю, что означают эти слова, но почти уверен, что должен просто развернуться и пойти спать.

Если не считать того, что в записке что-то говорилось о неудаче. "Ты подвел Искупительницу".

Не знаю, что это значит. Не знаю, почему возникла необходимость рассказать это самому себе таким странным способом.

Потому что если и есть то, в чём я уверен, так это что никогда никого не подводил. Не такой я человек.

Я крадусь по первому этажу башни, под ногами шуршит грязная солома. Перешагивая по ступенькам через одну, спускаюсь в подвал по узкой винтовой лестнице. Каменные ступени выщерблены — так много людей прошло по этой дороге до меня. Я вспоминаю, как это было впервые несколько лет назад: в тринадцать лет я думал, что буду участвовать в своего рода торжественном посвящении.

Я шумно вздыхаю в темноте и, чтобы удержать равновесие, хватаюсь пальцами за кривые стены. Мое сердце уже бьется быстрее, поскольку в этот раз я знаю, что увижу. Я готов к этому. Почти.

У меня есть друзья, которые спускались сюда после Посвящения, — думаю, из-за чувства долга или нездорового любопытства. Но я не приходил. С меня хватило и первого раза. Я увидел ее, понял, что за сделку она заключила, и чувствовал себя прекрасно, не вспоминая о ней с тех самых пор.

Сначала появляется запах, хотя ты действительно не осознаешь этого, поскольку он едва ощутим. Похоже на смрад от гнили, который просачивается в затхлый воздух подвала. Не осознаешь до тех пор, пока не услышишь это — завывание. Тогда начинаешь понимать, насколько сильно всё вокруг изменилось. Как тяжело дышится, как от рези слезятся глаза.

Звук становится громче, когда попадаешь в подвал, а еще надо пройти по коридору — нужная дверь на другом конце; на стуле сидит охранник, сгорбившись и обхватив голову руками.

В городе, где нет такого понятия, как «страдание», мне кажется, его работа любого делает несчастным. Один здесь, в темноте, слушающий Искупительницу и окружённый её смрадом.

И в этот момент, когда пристально разглядываю, куда идти, мне хочется остановиться, порвать записку, развернуться и убежать. Но не поступаю так. Потому что не такой я человек. Я не из тех, кто легко сдается. Не из тех, кто подводит и не оправдывает ожиданий.

Пригнув голову, поскольку здесь низкий потолок, я заставляю себя идти дальше, пока не останавливаюсь в нескольких шагах от цели. Нижняя часть двери сделана из плохо пригнанных деревянных реек, как попало скрепленных металлическими полосками.

Охранник мельком взглянул на меня снизу. Я говорю, что хочу просто посмотреть, и он пожимает плечами. Ему вообще плевать, что я здесь, его заботит, чтобы я не вздумал прикоснуться к девушке. И насколько я знаю, никто прежде не пытался побеспокоить её — по крайней мере, я о таком не слышал.

Я прохожу мимо охранника и невольно закрываю глаза. Как бы я хотел отгородиться и от всего остального! Здесь действительно сильно воняет, а звук почти невыносим. Я представляю, что так кричала бы кошка, если бы из нее медленно выдавливали жизнь, одновременно кромсая плоть.

Но мне необходимо увидеть её. Мне нужно узнать, что означает записка. Потому что она не имеет смысла. Не понимаю, с чего бы мне писать самому себе. Почему должен прятать ее в том месте, где только я мог найти.

Почему же не могу вспомнить, что делал хоть что-то из этого когда-нибудь?

Я опускаю голову к груди и стараюсь глубоко вдохнуть. Затем наклоняюсь к щелям в двери и заглядываю в комнату. Смотрю на Искупительницу, на девочку, чье имя, кажется, я знал. С которой, думаю, вместе вырос.

Там очень мало света: в самой комнате его нет, только тот, что проникает из коридора, где я стою. Вначале я вижу пальцы на ее ногах, с длинными желтыми ногтями, потрескавшимися по краям. Грязь глубоко въелась во все трещинки на коже, испещрив ее полосками. Комната крошечная, более узкая, чем коридор, а в длину едва позволяет ей лёжа вытянуться во весь рост, поэтому она вынуждена свернуться клубочком; мебели нет вообще.

Длинная ночная рубашка такая замусоленная, что свисает с ее тела, расползаясь по швам. Глаза закрыты, а веки трепещут под спутанными волосами, которые закрывают большую часть лица. Кожа так натянута на костях, что она выглядит почти как труп.

Она воет низким и грубым голосом, качаясь по земляному полу, то сжимая, то разжимая кулаки. Это Искупительница — та, что принимает на себя все несчастья.

Я содрогаюсь, но не могу не смотреть на живое существо. Я жду, пока пройдёт горечь во рту и перестанет подташнивать. У меня так же перехватывает в горле, как в первый раз, когда я ее увидел.

Непостижимо, чтобы это существо в комнате когда-то было ребенком — девочкой, человеком. Она жалкая, отвратная, уродливая и непотребная. Она источает зловоние, год за годом дыша смрадным воздухом и пребывая в вонючей жиже без возможности передохнуть.

Вот на чем построено мое счастье — вот на чем зиждется всё наше счастье. Эта девочка в этой клетушке в этой башне. Я наблюдаю, как она спит, вижу, как сотрясается ее тело и как она кричит, готовясь войти в людские сны и оттянуть прочь их несчастья, принять их на себя.

Каждую ночь она исполняет свой долг: рассеивает страдание, не подпускает зло и обеспечивает процветание.

На долю секунды мне интересно, что она видела в моих снах. По утрам я никогда ничего не помню — а как раз в этом весь смысл.

Я наблюдаю, как она содрогается, и пытаюсь вспомнить, какой она была в детстве. Я наверняка знал ее, потому что она моя ровесница. Должно быть, когда-то я играл с ней в салки, или щипал, или был в паре на каком-то занятии. Хоть что-то.