Фиор пошевелился и глубоко вздохнул, только тогда драконна очнулась от своих размышлений. Впрочем, он и сам не торопился продолжать. Сказал неохотно, явно пересиливая себя:

— Так вот, гномья магия, которую ты на мне разглядела — это и есть «слёзы гор». Четыре камня.

«Корррявое Равновесие!» — чуть не брякнула вслух Айриэ, удержавшись неизвестно каким чудом. Вместо этого выдавила:

— Как?..

— Гномы никогда, ни под каким предлогом не отдают и не продают «слёзы» за деньги, ты наверняка знаешь. Они не торгуют жизнями своих сородичей. К тому же «каменной лихорадкой» болеют только гномы, для прочих эти кристаллы — лишь наполненные странноватой магией игрушки. Но моё проклятие, оно… такого свойства, что «слёзы» смогли заставить его уснуть. Правда, я надеялся, что навсегда… но позже стало понятно, что только на время. — Он попытался независимо усмехнуться, но получилось плоховато. — Впрочем, я рад и этому. Было хуже.

Он потянулся правой рукой к стакану с целебным питьём, которое драконна перенесла сюда из подвала, и сделал несколько жадных глотков. Помолчал немного и продолжил:

— Ну так вот, насчёт «слёз гор» выяснилось случайно. Я раньше и не знал о них ничего. Увидел случайно: я лежал в одной комнате с заболевшим «каменной лихорадкой», которого собрались лечить. Как только я увидел кристалл… не знаю, почему-то сразу понял, что подобный камень может мне помочь. Чутьё, приступ ясновидения, что-то ещё — называй как хочешь, но я твёрдо знал: это поставит меня на ноги. И тогда же я осознал, что одного камня мало. Нужно четыре.

«Это, значит, поставило, а «драконий камень» — нет?.. Ты его использовал, но он тебе не помог. Ничего не понимаю. Так не бывает. Точнее, так не должно быть…» — подумала Айриэ, ожидая продолжения рассказа.

— Я предложил гномам справедливую цену, и они согласились, — спокойно и твёрдо сообщил этот невозможный человек. — Я спускаюсь в Штентеррог и приношу «слёзы гор». Каждый пятый камень — мой. И я это сделал.

Айриэ вновь потеряла дар речи.

Двадцать раз!.. Двадцать, хотя подобное считалось невозможным. Когда и после первого раза немудрено было лишиться рассудка. Бывало, и лишались. «Да чтоб мне самой в Кошмарную шахту провалиться!.. Его упрямство переплюнет даже наше, легендарное драконье!» Должно быть, взгляд у неё получился весьма красноречивый, потому что Фирниор отвёл глаза и чуть смущённо сказал:

— Не надо так на меня смотреть. Просто я очень хотел жить, только и всего.

Сущие мелочи.

Вспоминать не хотелось, хотя было в этих воспоминаниях что-то мучительно-притягательное, из-за чего всё время тянуло сковырнуть запёкшуюся корку времени, намертво присохшую к тем дням. И зудит, и ноет, а сковырнёшь — испытываешь одновременно и тягучую боль, и облегчение.

Вслух о таком не рассказывают. Никому. Даже самым близким, которых у него всё равно не осталось. Да и были они когда-нибудь?.. Кроме разве что матери.

Неважно, впрочем. Там, в Штентерроге, помочь могла только стальная воля и яркое воспоминание. Самое яркое и счастливое из возможных, которое привязывало к жизни и помогало сохранить себя как личность. Не затеряться в кошмарах, щедро подбрасываемых странной магией пещер, не утратить желание жить, не рассыпаться мельчайшей пылью, смешиваясь с сотнями других таких же неудачников.

«Постарайся цепляться за что-то такое, что удержит тебя на плаву, — советовал мудрый гном, в далёкой юности побывавший в пещерах и принёсший оттуда кристалл для своей заболевшей сестры. — Самое светлое, самое лучшее, что случилось с тобой. В детстве ли, позже — неважно. Главное, держись за него и помни, кто ты есть. Тогда ты дойдёшь и вернёшься».

Они жалели его — юного калеку, живого лишь наполовину. Все гномы, кто провожал его до входа в Кошмарную шахту и устанавливал его носилки на полу подъёмной клети. Фирио ловил на себе их сочувствующие взгляды и старался не злиться, потому что они жалели от чистого сердца. Они не верили в его возвращение, но сделали всё, чтобы он смог вернуться. И, наверное, подумывали о том, что если он и не выйдет из шахты, то это всё же лучше, чем жить калекой. О той проклятой драконьей подачке они не знали, не могли знать… Только брай Бромор, но он давно уехал в Дилианию. После пришла весть о его гибели…

Фирио и сам считал, что лучше сгинуть в Штентерроге, чем существовать вот так. И уж, конечно, лучше сдохнуть, чем воспользоваться этой… милостынькой, брошенной ему от драконьих щедрот. Ему не нужно подачек! Он справится сам — или умрёт, но это уж его личное дело, и никого оно не касается.

На одном упрямстве он добился того, чтобы его согласились спустить в эту проклятую шахту. На упрямстве выспросил у вернувшихся оттуда, что место это существует словно бы в другом мире или одновременно в нескольких. И тот, кто в обычной жизни был физически немощен, обретает в Штентерроге здоровое, сильное тело. Одноглазый видел там обоими глазами, как до роковой встречи с голодной нечистью, убившей его семью и искалечившей его самого. У однорукого в Кошмарной шахте неведомо откуда вновь имелась левая рука, давным-давно отрубленная орочьим ятаганом. В реальном мире все увечья, разумеется, возвращались, но в том месте действовали иные законы.

На упрямстве он собирался вернуться с кристаллом, но не вышло. Вернее, вышло, но не так, как думалось. Он ведь готовился, накручивал себя и трясся внутри от страха, хотя изо всех сил старался не подавать вида.

Потом были молчаливые ободряющие улыбки гномов и опущенный вниз рычаг, приведший в движение механизм. Клеть дрогнула и плавно пошла вниз. Значит, всё. Штентеррог согласен впустить его, но возвращение отныне зависит только от него самого.

Путь вниз от волнения показался очень коротким, хотя говорили, что шахта глубокая. А внизу на него сразу же навалилась давящая тяжесть и одновременно фантастическая лёгкость, когда кажется, что сделай шаг — и ты сразу же оторвёшься от земли. Фирио остро наслаждался забытой за последние месяцы роскошью чувствовать себя физически здоровым, но ещё острее, резче его терзал выползший из тёмных глубин страх.

Его предупреждали, что в Кошмарной шахте не горит ни один светильник, ни один огонь, хоть магический, хоть простой, брать их с собой бесполезно. Иди в кромешной тьме, пока не преодолеешь злую магию этого места и терзающий тебя ужас. Только тогда сам собой возникнет свет, и ты ясно увидишь дорогу к пещерам.

В тот первый раз страх ощущался особенно пронзительно, и непослушные ноги едва могли сделать один шаг. И ещё один. И ещё. Однако Фирниор кусал губы до крови и шёл, пусть медленно и с трудом. Ужас безжалостно набрасывался и впивался ржавыми иззубренными лезвиями, он уносил прочь тепло и солнечный свет, разноцветные капли росы на траве и рассветный туман над дремлющей летней рекой. Фирио вызывал в памяти улыбку и нежность матери, радость от обладания породистой лошадью, свою первую победу в учебном поединке, гордость от похвалы самого дядюшки Рольнира, но все эти счастливые мгновения утекали сквозь пальцы, и удержать, уцепиться за них не получалось. Не то, всё не то… Фирниор лихорадочно листал страницы памяти, вырывал из прошлого клочки счастья, но они не были способны удержать его рассыпающуюся личность. Он чувствовал, понимал, что ещё немного — и он исчезнет, растворится в обволакивающем, вкрадчивом шёпоте пещер, соблазняющих его покоем, небытием и забвением.

Наверное, от участи потерять себя его отделял всего только шаг, когда Фирниор всё-таки позволил себе погрузиться в ту осеннюю ночь, пахнущую прелыми листьями и горьковатым дымком. Ночь, когда он увидел дракона. Ночь, когда Айрэ любила его — пусть не всерьёз, пусть совсем недолго, но это воспоминание, это счастье оказалось единственно настоящим. Золотые драконьи глаза вспыхнули в памяти, разгоняя тьму, и коридор тоже послушно озарился тёплым неярким светом. Вот теперь дорога видна ясно, и надо помнить, помнить ту осеннюю ночь, и насмешливую нежность Айрэ, отчего-то решившую снизойти до неловкого человеческого юноши…