— Берен, послушай… Это совсем уже в последний раз, завтра может быть поздно… Остановись. Сделайся рыцарем Аст-Ахэ, выбери жизнь и честь, а не смерть и позор. Ведь ты гибнешь…

— Эла! Ильвэ, ты еще мне скажи, сколько пальцев у меня на руке. Я гибну… Да я уже мертв.

Илльо оперся локтями о стол положил подбородок на сплетенные пальцы. Берен думает, что мертв, и Гортхауэр думает, что он мертв, и Учитель, похоже, думает так же. Учитель и Гортхауэр прежде не ошибались никогда, но… но первый вовсе не видел Берена, а второй видел его только в худшие часы и дни его жизни. Этиль после беспричинного убийства орка убеждена, что в Берене уже нечего спасать, Даэйрэт была убеждена в этом с самого начала, а Эрвег встал на эту сторону совсем недавно, после того, как Берен, приглашенный в общество рыцарей Аст-Ахэ, явился пьяный до рвоты. И лишь Илльо был уверен, что спасти его можно и нужно. Только потому, что понял, как он спасал от себя самого рыжего бродячего певца.

Берен возился со своими медяшками до темноты, а потом побросал их в ящик и отправился на двор.

Илльо остался в ауле, дожидаться Эрвега. Не забыть, отметил он себе, расспросить, что за мертвецов находили в окрестностях.

Берена не было долго. Дольше, чем того требует любая надобность. Он еще плохо себя чувствует; потерять сознание в отхожем месте — мало что может быть позорнее… Илльо кликнул слугу и велел ему пойти поискать князя, а если его не будет поблизости от нужника — искать возле дома таэро-ири: в последнее мгновение ему пришло в голову, что Берен мог пойти поговорить со своим несостоявшимся убийцей, а ныне — кровным должником.

Слуга вскоре вернулся и доложил, что князя сейчас принесут слуги таэро-ири.

— Что с ним случилось? — встревожился Илльо.

— Что и всегда, — развел руками слуга.

— В такой короткий срок?!

— Он с утра не евши.

Илльо послал проклятие небесам. Это надо было предусмотреть.

Берена втащили — одежда и волосы в снегу, лицо мокрое от талой воды. Запах браги летел впереди него, как герольд впереди войска. Лицо — только что красивое и благородное — сделалось бессмысленной пьяной маской. Илльо скрипнул зубами. Да, вот в эти минуты верилось, что спасать тут некого.

…А завтра будет все то же самое. Он выползет из комнаты злой, дыша перегаром, потребует опохмелиться и ему дадут. Он немного придет в себя, повозится еще с этим старинным панцирем, но чем ближе к вечеру — тем глупее будут шутки и тем меньше останется твердости в пальцах. Но кулак будет еще достаточно быстр и резок, чтобы своротить скулу некстати подвернувшемуся слуге или орку. Когда он выходил из себя, сладить с ним могли только Болдог и Тхуринэйтель. Однако этого, скорее всего, не случится — к часу Змеи он будет пьян до неподвижности. И так — до конца месяца Тхэнно. И то, что придет в себя на пятый день трезвости, Береном уже не будет…

Илльо дождался возвращения Эрвега и велел собирать дхол-лэртэ армии. Следовало наконец-то назвать верным день выступления; День Серебра.

— Ты? — Рандир облапил мальчишку и втянул его за собой в хибару при кузне. — Не ждал так скоро. Ну, заползай!

Руско, попав с холода в жарко протопленное строение, набив живот пшенной кашей, слегка осоловел и заговорил не сразу.

— Я князя увидел раньше, чем тебя, — сказал он наконец.

— Ну? Как же так вышло?

— Меня на тракте перехватил наместник, Ильвэ.

Рандир несколько раз обалдело моргнул, потом выдернул из рук Гили котелок и ложку и велел:

— Докладно рассказывай.

Гили рассказал все, начиная с того дня, как перебрался с Аваном через Анах, запутал следы, уходя от банды орков и расстался с товарищем, направляясь в Каргонд. Дорогой надо было навестить еще одного человека, которого Берен полагал верным: командира стрелков в одном из лагерей. Там случай и свел с морготовым полуэльфом. Тот приволок его в Каргонд — Гили умолчал о том, каких страхов натерпелся дорогой — и там он встретился с ярном. Тот задал ему два вопроса о Маэдросе: выгнал ли его эльф? — Гили ответил «нет». Послал сюда? — Гили ответил «да». Тогда ярн устроил так, чтобы Гили выперли в хэссамар для рыцарских слуг, и там он потешал эту братию за кормежку и ночлег. Сам ярн выследил его, когда он выходил по нужде, и тут уж они сумели перекинуться несколькими словами. Ярн велел искать Рандира при кузнице у Эйтелингов, и сказал, когда черные выступят в поход: в первый день последней недели гваэрона. Черные зовут его «Днем Серебра».

— А мы здесь — Днем Медведя, — хрипло засмеялся Рандир. — Поверье такое: в этот день медведь выползает из берлоги. И кто его повстречает в этот день, Руско, тому ой не поздоровится!

Даэрон еще не видел своего короля в таком гневе. Даже в тот день, когда смертный пересек порог Менегрота и потребовал руки Лютиэн, даже тогда Тингол не был так взбешен.

Он отказался встретиться с послами сыновей Феанора лицом к лицу — ни один нолдо из Дома Феанора не мог переступить границ Дориата. Даэрон был посредником между Хисэлином, приехавшим даже не требовать руки Лютиэн для своего господина, а просто уведомить Тингола, что Келегорм берет его дочь в жены.

Тингол метался по тронной палате, как капля воды по раскаленной сковороде, излагая Даэрону все, что он думает о сыновьях Феанора и их безумном отце, обо всех нолдор вообще, об их чести, законах и нравах, брачных обычаях и языке. Он принимал по три решения в минуту: идти воевать Нарогард. Вызвать Келегорма и Куруфина на поединок. Потребовать у Маэдроса головы обоих. Нет, у Ородрета. У того и другого…

Ужас и гнев короля не давали ему остановиться и успокоиться. Даэрон терпеливо ждал. Он знал, что сейчас Тингол не примет никакого решения, потому что все, приходящие ему в голову, одинаково плохи, и он это понимает.

Наконец король упал в кресло, уперев локти в подлокотники и положив голову на руки.

— Она ведь в опасности, Даэрон, — проговорил он тихо, с мукой. — Она не пойдет за него. А он такой же сумасшедший, как и его отец. Он может ее убить.

— Ородрет этого не допустит, — возразил Даэрон.

— Ородрет, — фыркнул Тингол. — у него сердце из воска. Даэрон, иди туда. Иди в Нарготронд, освободи ее. Грози им войной, проклятием Мелиан, моим гневом… Выкради ее, подстрой побег, если надо — вызови и убей Феаноринга. Мне больше не на кого надеяться, кроме тебя.

Даэрон изумленно поднял брови. Он впервые слышал от короля признание в том, что даже на себя тот не надеется.

— Ты согласен? — устало спросил Тингол.

— Ты знаешь, мой король, что я сделал бы это ради нее, если не ради тебя.

— Когда ты выйдешь в путь?

— Сейчас же, если будет на то твоя воля. Что передать Хисэлину?

— Ничего, — Тингол улыбнулся зло. — Он сам сообразит, когда пройдут все мыслимые сроки ожидания. Иди ко мне, Даэрон; обними и прими мое благословение. Может быть, хоть теперь эта безумная поймет, в ком ее счастье.

«Едва ли», — подумал Даэрон, склоняя голову под руку короля.

Все неправильно.

Хуан понимал речь, но не нуждался в ней сам. Если бы можно было отлить в слова его мысли, они были бы именно таковы: все неправильно. Хозяин поступает неправильно, он становится все больше и больше похож на тех, чьи грязные мысли были ненавистны Хуану едва ли не больше, чем смрад их немытых тел. Хозяин поступал с Госпожой Плохо. Почти так же Плохо, как тот Плохой, кого Хуан ненавидел больше всего, чей запах и ненависть были расплесканы повсюду в мертвом доме Феанора, а особенно в тех покоях, где лежало тело Финвэ. Хозяин причинял Госпоже такое же горе, какое Плохой причинил ему.

И это было уже не в первый раз, когда Хозяин поступал как Плохой. Первый раз был там, далеко на Западе, в городе, где пахло морем. Второй раз в жизни Хуан почуял в воздухе запах крови эльфа — и эта кровь была пролита Хозяином, его Отцом и Братьями. Хуан совсем ничего не понимал, он сходил с ума: если Хозяин поступает как Плохой — значит, он сам стал Плохим? Значит, он больше не Хозяин?