Хуан бегал по воде, трогал носом лежащих на берегу эльфов — а вдруг это игра? Но нет: запах моря мешался с запахом крови, и эльфы были мертвы — как звери и птицы, которых Хозяин убивал на охоте. Но звери и птицы умирали иначе; их жизнь растворялась в другой жизни, а эльфы умерли так, как будто их жизнь из жизни вырвали. Хуан плакал на берегу, а потом Хозяин отыскал его — уже не Плохой, а почти прежний Хозяин, только и из его жизни тоже что-то вырвали. Он плакал вместе с Хуаном, уткнувшись лицом в его шею, набрав полные горсти его шерсти. Там были они одни, никого больше. Хозяин не хотел, чтобы Братья знали, что он тоже умеет плакать. Он старался походить на Отца — такого же решительного, не знающего ни сомнений, ни раскаяния. Любимый Брат походил на Отца сильнее, но Хозяин больше старался…

Второй раз Хозяин поступил как Плохой, когда Отец приказал сжечь корабли. Хуан не понимал, почему это Плохо, но читал это в сердце Хозяина. Однако Хозяин хотел быть как Отец, а Отец смеялся, и Хозяин смеялся тоже, и потом он заставил себя забыть о том, что это Плохо. Хозяин забыл — а Хуан помнил. Потому что это Плохое тоже оставило след, и еще сильнее. В этом было высокое и странное, чего Хуан не понимал, но принимал: Хозяин помнил первое Плохое — и оно пребывало хотя и с ним, но не в нем. А второе Плохое Хозяин постарался забыть — и оно попало в него, внутрь, в самое сердце.

А сейчас Хозяин даже не хотел понимать, что делает Плохое. Поэтому Хуан был доволен, что его оставили при Госпоже. Все чаще и чаще ему приходили мысли: как было бы хорошо, если бы Госпожа стала ему Хозяйкой. Но это было невозможно. Хоть Госпожа и жалела Хозяина, у Госпожи был Человек, которого она любила. Госпожа часто говорила Хуану о нем. Иногда пела. Хуан знал, что этот Человек смел и добр. Что он любит Арду почти как эльф, но совсем иначе. Что он тоже охотник, как и Хозяин, но охотится для пропитания, а не для забавы. У него были раньше собаки — здешние, немые и смертные собаки, чьи мысли были мыслями животных. Собак звали Морко, Клык и Крылатый, одну из них убил кабан, а других — Ненавистные. Человек много сражался с Ненавистными и ушел сражаться дальше, хотя очень любил Госпожу. Потом он исчез. Одни говорили, что Ненавистные убили его, другие — что Ненавистные держат его в неволе и мучают. Госпожа пошла его искать, и вот — угодила в неволю сама.

Хуан чувствовал, что узы между ним и Хозяином слабеют. Не только из-за Госпожи и ее песен, но из-за того, что Хозяин истаивал. Каждый раз, когда он делал Плохое, из его души кто-то вырывал кусок. Если дальше так пойдет, Хозяина не станет совсем — и кому тогда будет служить Хуан?

Он помнил руку Владыки, в которой полностью помещался щенком. Помнил, как Владыка дарил его Хозяину, как Хозяин нарекал ему имя, и это имя связало узами троих — Хозяина, Владыку и Хуана. Но эти узы могли порваться вот-вот. Ибо хозяин замыслил такое Плохое, что даже его тело воспротивилось этому, и понадобилось измыслить многие чары, чтобы сделать задуманное возможным. Особенно сильные чары, такие, чтобы одолеть чары Госпожи. Брат Хозяина долго думал, но все-таки сумел их сплести.

Хуан слышал разговоры: когда она уснет, Брат Хозяина наденет ей на голову венец, что сделает ее покорной. Пока венец будет на ней, она, как бы в полусне, не сможет сопротивляться; а потом в ней будет ребенок Хозяина и венец можно будет снять. Ни одна женщина не сделает плохого своему ребенку.

Это все было так Плохо, что хуже некуда. Ради блага самого Хозяина нельзя было позволить ему совершить задуманное. Ибо, совершив это, Хозяин перестанет быть собой, а сделается кем-то вроде Ненавистного. Но как? Стеречь Госпожу во сне, чтобы никто не вошел и не надел на нее зачарованный венец? Но и Хуану нужно когда-то спать. И даже если он встанет на защиту Госпожи против Хозяина, тот убьет его легко, ибо Хуан Хозяину вреда не причинит ни за что.

Все было неправильно и Хуан не знал, что ему делать. Оставалось одно: воспользоваться Даром, похитить плащ Госпожи и увести ее из Города.

Но это значило предать Хозяина.

Если бы все было правильно, Хуан и не помыслил бы о том, чтобы предать Хозяина.

Но сейчас все было неправильно, и предать Хозяина — единственный способ спасти его.

Бывает ли так: предать — единственный способ спасти?

Когда все правильно — не бывает.

Но сейчас…

Хозяина не было в Городе. Но он должен был вернуться со дня на день, и совершить задуманное сразу по возвращении.

Значит, и действовать нужно немедля. Хуан встал и встряхнулся, и в него вошла уверенность: именно на такой случай он получил свой Дар. Ошибки быть уже не могло.

Госпожа не умела следить ход его мысли. Потому, когда он встал, встрепенулся и заговорил, она тихо вскрикнула от изумления и закусила рукав, чтобы больше не издать ни звука.

— Надо. Бежать, — сказал Хуан.

Язык его и глотка были плохо приспособлены для речи — но все же трижды мог он заговорить, такой был дан ему Дар. И по тому, как легко сейчас повиновался ему язык, Хуан понял, что поступает Правильно; поступает так, как хотел бы Владыка.

Лютиэн протянула руку вперед, как бы не веря своим глазам и желая убедиться, что именно этот белый пес говорит сейчас с ней, а не морок бередит измученную душу. Пальцы ее коснулись густой шерсти на груди собаки, прошли сквозь нее как гребень…

— Когда? — прошептала Госпожа, склоняясь к самой морде пса.

— Завтра. Ночь. Потом. Поздно.

— У меня нет теплой одежды, песик; а сейчас, хотя зима повернулась к лету, еще холодно. Нет моего плаща. И еды в дорогу тоже нет.

— Будет.

— Ты принесешь? Ты знаешь, где?

— Хуан. Знает.

— Хорошо, мой милый, — Лютиэн обняла его за шею. — Тогда я буду ждать тебя. Ты ведь не умеешь обманывать.

Ее смех прокатился по сердцу Хуана как серебряный бубенчик, и он обрадовался.

День Серебра…

Берен угадал его, а не узнал. Но чем ближе был этот сверкающий серебром день, тем явственней Берен понимал, что угадал он верно. Войска стягивались к месту несения службы, спешно доразвозилось, где чего не хватало. Припасов было впритык: на хитлумской земле армия должна была начать кормить сама себя. Даже те, кто не хочет воевать с хадорингами, чтобы не умереть голодной смертью, должны будут драться за свой хлеб. Хитер Саурон.

Берен связывался с Рандиром через старую Раэнет, которая возила в Каргонд молочное. Раэнет и Форвега Мар-Эйтелингов он получил первыми, сразу после Долгой Ночи, когда он свернул шею Фрекарту. Руско тогда пошел к ним в дом с вопросом: готовы ли они поддержать князя? — и получил в ответ решительное «да». Старики устали от унижений и не боялись смерти. Рандир сейчас жил у них при кузнице как закуп, и к нему приходили все, кто был в деле; либо же он сам ходил в нужный конец страны — якобы по поручению Эйтелингов. Руско и Аван исходили весь Дортонион. Берен знал два десятка человек, на которых мог положиться в любом случае, и рассчитывал на многие и многие сотни, когда начнется буза и станет известно, что на выручку движется Маэдрос, а через Анах идут Бретильские Драконы и (правда, тут можно было полагаться только на удачу и на сообразительность Государя Ородрета) нарготрондское войско.

В последние дни перед Илсэ, праздником северян, Берену запретили пить. Под угрозой заточения в комнате и даже связывания. Ни от кого из слуг нельзя было добиться ни капли — им пригрозили смертью за это.

И в эти же дни Раэнет принесла известие: объявился Руско. Последним его заданием было — побывать в Минас-Моркрист и кое-что проверить. Руско не удалось проникнуть в замок: там сидели рыцари Аст-Ахэ и порядок они знали; но, шатаясь по окрестностям, мальчик многое разведал и подтвердил еще одну догадку Берена: заложники из знатных семей, главы которых служили в армии «Хэлгор», находились именно там.

Догадаться-то было нетрудно: за время странствий с Эрвегом Берен побывал во всех уцелевших после войны замках — кроме этого. Если двое рыцарей Аст-Ахэ при нем говорили об укреплениях в Дортонионе, то именно про этот замок почему-то «забывали». Ильвэ был умен, но здесь он просчитался. Порой молчание говорит не меньше чем слова — и все же Берену нужны были не догадки, а уверенность.