Он просыпается от света электрических лампочек. Яркого, режущего самую кромку глаз. Снова морщится и хмурится, снова садится. Комната встречает его теми же самыми голыми стенами. Но есть одно небольшое изменение. Ньют видит поднос с едой. Хлеб, какая-то каша, фрукты и стакан молока. Юноша хмыкает. Видимо, живым он нужен ПОРОКу, заботятся, чтобы не сдох от голода. Целый день Ньют бесцельно шатается по камере, иногда долбится в стены, отжимается, чтобы сохранить силу мышц. Он думает о Соне, о ее вчерашней улыбке. Он вспоминает Минхо и Томаса. Он понятия не имеет, сколько прошло времени с их побега из Топки, где все его друзья, где она. Незнание душит и убивает. Парень лишь сцепляет зубы. Ему пока ничего не остается, как сидеть в этой каменной клетке и ждать. Просто ждать.

Экран появляется снова тогда, когда комната погружается в темноту. Ньют смотрит на него безразлично, старается подготовиться ко всему, что там могут показать. Его прошлое? Правду о мире? Или что-то похуже? Он просто сидит и ждет, когда мерцание закончится, когда картинка станет четкой и ясной. Ньют бледнеет моментом. Он подскакивает на ноги. Лицо его искажается бешеным выражением, диким, звериным. Он всегда считал, что с контролем эмоций беда у Минхо, но уж точно не у него. Он умел сохранить бесстрастность во многих ситуациях, умел руководить, но сейчас юноша понимает, что крышу ему начисто сносит. Ему хочется бесцельно и беспричинно колотить стены с каждым сменяющимся кадром. Ньюта мелко трясет. Дрожь тела такая сильная, ладони так зудят. Он чувствует чуть ли не физическую потребность что-то сломать. У него хрустят кости, когда он бьет кулаками в камень. Бьет и бьет. Удар за ударом. Пока все костяшки не превращаются в кровавое месиво. Рука жутко саднит. Ньют падает у самой стены. Кровь, грязь и слезы. Он дышит хрипло и страшно смотрит на экран. Он ненавидит ПОРОК. Ненавидит.

Он мог ждать чего угодно, но только не этого. Конечно, он узнает ее тело. Молочно-белое, эту россыпь родинок на бедре. Он откуда-то знает, что она у нее там есть. Такие охровые точки, маленькие. Он считал их пальцами. Знает. Он узнает ее роскошные волосы, все спутанные сейчас, грязные. И живот в кровоподтеках. И небольшую грудь, вздымающуюся и опадающую сильно. Лица девушки, обнаженной, растянувшей на грязном полу, он не видит, но знает, что это Соня. Плечи ее мелко трясутся. Она плачет, вязко рыдает, лежит у ног троих здоровых мужиков, лапающих ее так беспардонно, так грязно и пошло. Мнущих ее кожу, выкручивающих соски, шныряющих своими пальцами меж ее бедер. Ньют не может смотреть, когда один из них вытаскивает свой член и пристраивается меж девичьих ног. Ньют дышит на грани, воздух скребется о его горло, царапает глотку. Он едва держит себя в руках. Они насилуют ее долго и качественно, мотают ее голову, заставляют брать свои члены в рот, долбятся и долбятся, пока не оставляют ее лежать изломанной, избитой и истасканной. Картинка ее белого тела с дрожащими пальцами и мелко вздрагивающими плечами стоит долго, столь долго, что Ньют готов взвыть. Его дерет отчаянное желание прикоснуться к ней, заключить в объятия, согреть и успокоить. Его человечность ревет диким зверем, его чувства к этой девушке не дают ему спокойно жить. Изверги. Изуверы. Садисты. Мрази. Твари. Скоты. Ньют долбит кулаком в самый пол. Он никак не может успокоиться. Психует, мечется по клетке, будто раненый зверь. Он едва засыпает и просыпается со светом электрических лампочек. Руки у него болят, горло хрипит, а глаза красные. А в душе такая ярость, которую он не испытывал никогда.

Ньют понимает, что показ видеозаписей ему устраивают ночами, что электричество дают днем, а кормят его по утрам. Картины насилия чередуются с картинами счастья. Он наблюдает ее смех и радостную улыбку, ее в его собственных объятиях в погожий день, а потом смотрит на надругательство над ее телом и душой. Он закрывает глаза, но ее мелко дрожащие плечи стоят перед его внутренним взором. Ньют ничего не может поделать. Просто сидеть в этой долбаной камере и смотреть раз за разом. Одним вечером — смех, другим — слезы. Садистское глумление. Ньюту кажется, что еще чуть-чуть, и он не выдержит. Свихнется. Калейдоскоп картинок сменяется в его сознании с огромной скоростью. И все она. Лишь она. Соня.

- Я выбран для какого-то эксперимента. Они заставили мать подписать бумаги на согласие.

- Ты тоже?

- Что значит «тоже»?

- К нам приходили. Отца тоже заставили что-то подписать. Говорили о благой цели. — Она прерывается, вздыхает, и голос ее дрожит. — Ньют, я не хочу. Мне это не нравится.

Он обнимает ее, прижимает к себе, носом утыкается в ее светлую макушку.

- Мне тоже, Соня. Мне тоже.

У Сони тянет спину. Она чувствует это, когда шевелит плечами, когда ворочается на жестком полу камеры. Кожа вздутая, еще больная, красная местами. Будет шрам. Глубокий, уродливый. Она чудом осталась жива. Врачи из ПОРОКа позаботились, оказали нужную помощь. Одежда на ней чистая. Волосы еще мокрые — девушка только что вышла из душа. Со светлых прядей капает вода. Соня их, конечно, отжимала, но плохо, особо не старалась. Вода холодит спину, которая, как ей кажется, ночами у нее еще горит. Ее третья фаза уже окончена. Так сообщила ей женщина в белом в очках в роговой оправе. Таким менторским тоном, прямая, словно палку проглотила. О третьей фазе Соне страшно вспоминать. Она думает лишь об одном — о Ньюте. Если это правда, если правда все то, что ей показывали… Она прижимает ладонь ко рту. Нет. Не будет думать. Ньют жив и не истерзан. Только так. Она верит. И ее вера не оказывается слепа.

Стоит ей выйти из душевой, как она видит знакомую сухопарую фигуру в самом конце коридора. Эти пшеничные волосы, знакомая, чуть тянущая походка, высокий рост. Ньют. Это он. Его ведут куда-то, чуть подталкивают вперед. Рядом с самой Соней стоит женщина, ее сопровождающая. По зданию ПОРОКа иммунам нельзя разгуливать одним. Но девушка забывает все правила. Она просто стоит и смотрит, как юноша бредет, опустив голову. Она может с уверенностью сказать, что он хмурится и о чем-то думает. Такой невыразимо родной, любимый, ее. Живой. Целый. Невредимый. Какие бредни. Ей такие ужасы показывали.

Соня сама не осознает, но срывается с места, бежит. Она налетает на Ньюта сгустком тепла и энергии, бросается на его шею со всего маху, так, что юноша делает вынужденный шаг назад. Он все еще грязный, в рваной одежде, пропахнувшей потом и кровью. Она уже чистая, но ей плевать. Она прижимается так тесно, как в той видеозаписи, которую крутили перед их глазами. Смотрит на него, обхватывает лицо ладонями. У Ньюта проясняется взгляд, стелет странными эмоциями. Он вдруг так крепко сжимает ее, хватает за запястья, всматривается в каждый миллиметр обнаженной кожи.

— Ты в порядке? — шепчет он, склоняясь к самому ее уху.

— Я цела, а ты? Тебе ничего не сделали?

— Нет.

Соня плачет на его груди. Чувство облегчения распирает ее грудную клетку. Она шумно дышит, прижимается так тесно. Ньют не хочет ее отпускать. ПОРОК издевается и глумится над ними. Сначала лишают памяти, лишают дружбы, лишают любви, потом занимаются моральными пытками, играми со смертью. Девушку от Ньюта отрывают с силой, говорят, что юноше необходимо привести себя в порядок, говорят, что у них будет время пообщаться. Соня лишь кивает и продолжает пальцами цепляться за крепкую руку. Лицо у нее все мокрое. Сердце колотится бешено. Она давно поняла, что они никогда не были чужими. Просто забыли о собственной близости по чьей-то злой прихоти. Это так жестоко, так несправедливо. Сопровождающие никак не могут расцепить ее фаланги, и тогда Ньют просит дать ему самому это сделать. Он подтягивает девушку к себе, гладит ее по голове. Он не знает, что с ней делали в третьей фазе, но он там явно был, иначе бы не было столь бурной эмоциональной реакции, такого дикого желания его не отпускать.

— Соня, — зовет он ее, — мне надо привести себя в порядок. Со мной ничего не случится. Я вернусь к тебе сразу.