- Если надо, я найду доктора… - звучит аккуратное предложение.

- Все в порядке, отец, - повторяет Каллен. Сквозь зубы. Не хочет это обсуждать. Больше – нет.

Их опять накрывает молчание. Только теперь стоя на месте. Под соснами.

- Ладно, я в любом случае позвал тебя не за этим, - Карлайл тяжело вздыхает и, кажется, волнуется. По крайней мере, такого выражения на лице отца Эдвард не видел уже давно.

В воздухе витает напряжение… странное напряжение, необычное. Такое же ледяное, как и мелкие-мелкие снежинки, устлавшие недолговечным покровом землю меньше получаса назад.

- Эдвард, я хотел извиниться за среду… все мною сказанное тогда, по телефону, по меньшей мере недостойно поведения взрослого человека. Я не думал о том, что делаю.

Каллен фыркает – не столько от возмущения, сколько от глубочайшего неверия тому, что слышит, хоть и намерен отрицать:

- Мама заставила тебя это сказать?

Карлайл предупреждающе поднимает вверх указательный палец. Призывает дослушать.

- Не перебивай меня сейчас.

Делает глубокий вдох. Продолжает.

- Эдвард, тебе может казаться все что угодно в наших отношениях, но все время, с самого твоего рождения, я делал все, дабы воспитать из тебя настоящего мужчину и хорошего человека. Чтобы твоя жена всегда могла найти в тебе поддержку и утешение, как твоя мать во мне. Чтобы она не думала о том, на какие деньги вам жить и из чего готовить сегодняшний ужин. Чтобы главным в ее жизни были дети и ты, а не финансовые расчеты…

Каллен-младший поджимает губы. Еще более неожиданный, чем все предыдущие, поворот разговора ему не нравится. Уж слишком все… искусственно, наигранно звучит. Даже если принять во внимание, что говорят они посреди леса.

- И я, конечно же, твоих ожиданий не оправдал.

- Мне казалось, что да, - Карлайл признает неутешительную правду, - твои займы, твои доработки, вечная занятость и никакой определенности даже с домом… я был в ужасе.

Он усмехается. Сам себе. Натянуто и грубо.

А затем, к удивлению сына, выныривает из глубин прежней фразы на поверхность достаточно ровно и спокойно, без обвинений:

- До сегодняшнего дня, Эдвард.

- Ну, хоть ребенка зачать я в состоянии – уже плюс, верно? – саркастически усмехается Эдвард. А глаза предательски жгут наворачивающиеся слезы, являясь противовесом всему происходящему.

Вот где ненужная функция организма…

- Не только, - так же спокойно продолжает Каллен-старший, - рано или поздно у вас были бы дети, я в этом уверен. Речь о другом: сегодня за ужином я увидел, что ты стал для Беллы тем, кем должен был. Хватило одного взгляда на то, как вы шли к крыльцу.

- Я шел к этому крыльцу с ней трижды. Почему же только теперь? – оскалившись, задает вопрос мужчина. В груди что-то сжимает, а дыхание перехватывает. Откровенность – не его конек. Тем более с тем, кто совсем недавно был худшим вариантом для изливания чувств…

Карлайл готов к вопросу. А к ответу готов еще больше. Хоть мнимое спокойствие, смешанное с уверенностью, и притупляется.

- Я был у доктора в четверг, Эдвард, - заявляет он.

Мужчина почти физически чувствует, что в груди что-то вздрагивает. Несмотря на всю ненависть, на всю обиду, испытываемую к отцу, вздрагивает. Непозволительно больно. За последние дни эти слова стали страшнейшими из заклинаний и самым безжалостным из обречений.

- Доктора?.. – не надо. Ну не надо, пожалуйста. Что еще?!

- Доктора Маркса, если это что-то тебе говорит, - натянуто усмехнувшись, отвечает отец, - но это не суть.

Он на мгновенье прерывается. Всего на мгновенье, но Эдварду хватает, чтобы обнаружить все. В том числе легкую дрожь голоса, проявлявшуюся в Карлайле при нем лишь однажды, когда Эммет едва не утонул в горной реке во время их похода.

- У Маркса есть восемьдесят процентов подтвержденных подозрений, что у меня альцгеймер. «Предеменция», как он красиво выразился.

Выложив все карты и высказав правду, как обычно, по старой привычке, отец поднимает голову. Чуть выше, чем нужно. Ждет реакции, прожигая серым и всепоглощающим взглядом и лицом, испещренным морщинками. Терпеливо ждет…

А Эдвард не знает, в состоянии ли эту реакцию дать.

- Альцгеймер?..

- Если есть другое название, и ты хочешь его услышать, я его не знаю, - пытается шутить. Карлайл? Шутить?..

- Подожди… но это же не точно, - Эдвард хмурится, пытаясь как-то сопоставить услышанное со здравым смыслом, - он ведь не сказал, что так оно и есть?

Как плохой спектакль. Как гребаная сказка с ненужными персонажами и неправильным финалом. Нет настоящего, нет правды. Это все для смеху или для слез. Так, чтобы запомнилось…

Это его месть – за ожидания, за надежды, не воплотившиеся. Сейчас Карлайл закатит глаза, сожмет губы и, толкнув сына в плечо, убедит в своем черном чувстве юмора. Сейчас-сейчас…

Однако Каллен-старший молчит. Рушатся последние надежды…

- Эдвард, - Карлайл качает головой на его метания, серьезно посмотрев на сына и вдребезги разбивая наспех сооруженные теории, - не порти моего нового впечатления о тебе. Отрицание – не лучший вариант.

Мужчина до крови прикусывает губу, но обидеться не в состоянии. Не может сейчас.

Вместо этого, удивляя себя, Карлайла и, наверное, большинство безмолвных деревьев вокруг, впервые за долгое время, не до конца отдавая себе отчет в происходящем, слившемся в пеструю и быстротечную струю, разбивающую на части сознание, обнимает отца. Крепко и отчаянно. Будто бы от силы этих объятий что-то зависит.

Сжав губы, сдерживается, осознавая, что такого поведения Каллен-старший не оценит. Но отпустить его не может. Не хочет. Не станет.

Ни сейчас, ни потом.

- Нет… - бормочет, скатившись до постыдного детского тона.

Как по щелчку, как по сигналу, одни мысли меркнут, а другие возрождаются из пепла, появляясь на арене. И точно так - с чувствами. Смешанными, непонятным, но сильными. Очень сильными. И все они, как одно, главное, вспарывают кожу. Ощутимо ранят. Снова. Сильнее, чем когда-либо прежде.

- Эдвард, - предупреждающе зовет отец. Напрягается.

- Нет! – яростно, хоть и шепотом, выплевывает тот. И смаргивает пекучие слезы, послав куда подальше запрет на них.

Жизнь быстротечна, жизнь – непредсказуема. Один день может перевернуть все с ног на голову и огорошить невероятным фактом. Болезненным. Упрямым. Немыслимым. Теперь все это окончательно доказано.

«За жизнь платят смертью» - но не в прямом же смысле! Но не так же!

Кажется, понимает и Карлайл. По крайней мере, тоже себя отпускает. Сдается. Неожиданно, но сдается. Тоже сдается. И тоже обнимает сына. И тоже крепко.

- Я горжусь тобой, - сдавленно произносит, наверняка так же, как и Эдвард, сдерживая глупые слезы, - не глядя на все это вокруг. Я тобой горжусь, Эдвард!

Ну, вот они, те слова. Те самые, в которых любовь и признание, родительская гордость и уважение, доверие. Те, в которых нет ни капли фальши или притворств, которые чисты, как снежинки под ногами.

Они звучат – здесь, для него, от Карлайла. От самого Карлайла. В реальности.

И он не сомневается в них, не издевается, не шутит. Говорит от сердца.

Только вот незадача: чтобы услышать подобное, понадобилось тридцать лет воинственного молчания и одна неизлечимая болезнь…

Эдвард глубоко вздыхает, прикрывая глаза. И шепчет, крепче обхватив мужчину:

- Спасибо, папа…

Получасом позже, как обещали, они оба вернутся в дом. И оба, сидя друг напротив друга, будут пить чай с пирогом Эсми, обсуждая какие-то мелочи. Узнанная на улице правда покажется сном. Чаепитие – реальностью. И дом – просто домом. Родным и теплым.

Эдвард будет смотреть на мать, которая, по уверению Карлайла, и заставила его признаться в диагнозе сыну. Смотреть, как умело она наслаждается оставшимися им с мужем днями, и поражаться ее стойкости, выдержке и любви.

А еще будет смотреть на Беллу. На то, как она легонько пожимает его руку и как улыбается. Сочувствующе, с любовью. Она знает. Ну конечно же знает – отсюда и разговор в машине, отсюда и поддержка во время ужина. Они все, кроме него, знали.