– Сколько? – только и спрашивает он.

– Чего сколько?..

– Денег. Сколько ты взяла денег.

– Эдвард…

Он качает головой. Ничего, кроме ответа, не просит. И уж точно не хочет.

Белле приходится это признать. И сдаться.

– Сто восемьдесят.

Мужчина кивает. По-деловому.

Через полминуты на столе уже лежат двести долларов, оставшиеся, по велению Пиджака, как напоминание о «драгоценной» ночи. Как раз между тарелок.

– Этого хватит, чтобы вернуть.

– Эдвард, пожалуйста, – миссис Каллен предпринимает вторую попытку, глотая слезы, – я не хотела, чтобы он снова думал… ты же знаешь, я не хотела ссорить вас опять… прости, ну пожалуйста, пожалуйста, прости меня!

– Сейчас же верни Элис деньги.

– Да, да, конечно, – Белла поспешно оглядывается в поисках своего телефона, быстро-быстро кивая, – я верну, сегодня же. Только не обижайся на меня…

Она выглядит невыразимо хрупкой сейчас. Волосы спутались, потускнели, кожа из бледной приобрела едва ли не сероватый оттенок, а большие карие глаза в слезах. В тяжелых и болезненных, как и полагается. А остальное тело… голубой халат на нем просто висит.

Но даже этого сегодня слишком мало, дабы остановить Эдварда.

– Куда ты? – испуганно зовет жена, догоняя его, когда идет к двери.

Не отвечает. Даже не думает.

– Эдвард, – умоляюще заглядывает в глаза, хватая за рукав наспех накинутого пальто, – не надо… не надо, пожалуйста!

Панически боится его ухода, как совсем недавно он боялся ее. Между ними есть различие, он был прав. И это различие не в поле, а в отношении.

Она осталась бы, даже если бы была зла, как черт. Даже если бы он предал ее, что едва не сделал вчера, осталась.

А он нет. Для него это было слишком сложно, как бы эгоистично подобное ни прозвучало.

Кажется, Белла начинает понимать это. Отпускает его руку. Обреченно становится возле стены.

– Не бросай меня, – предпринимая последнюю попытку, тихонько просит, цепляя серый взгляд.

Но услышав хлопок двери, закрывает глаза руками. Плачет.

*

У Эдварда болит голова, а во рту сухо. Его пальцы, что есть мочи сжавшие ручки скамейки, дрожат. И дождик, моросящий не меньше часа, постепенно пробирается под пальто. Вынуждает мерзнуть.

Мужчина не решается шевельнуться или вздохнуть. Не решается попытаться подняться и уйти… вернуться домой.

С замиранием сердца каждый раз, когда рядом слышится незнакомый голос, он шумно сглатывает, усилием воли сдерживая крик.

На центральной аллее, расположившейся в километре от их дома, давно зажглись фонари. Лавки закрылись, латки пропали, а фонари – зажглись. И никого, кроме них и горящих окон сверху, здесь не должно было быть, Каллен знал. Потому и пришел сюда. Потому и выбрал это место.

Заняв крайнюю скамейку и с любопытством наблюдая, как отражаются в луже фонари здесь и на соседней улице, он успокаивал дыхание, делая глубокие вдохи-выдохи и заново проигрывал недавний разговор с отцом. По строчкам. По фразам. По буквам.

Карлайл никогда не был им доволен. Ни в детстве, ни сейчас – хотя уверял, что любил. Так почему же теперь это воспринимается так болезненно? Почему и без того стертая в порошок мужественность еще что-то да значит? Или это все из-за Беллы? Из-за ее несдержанного обещания?

Эдвард не может понять. Не может, потому что не привык к тому, что после беседы с Карлайлом глаза щиплют слезы, а в горле неприятно першит. В разрезе случившегося любое подобное поведение донельзя сильно коробит. Надо найти выход…

Пару раз за это время Каллен намеревался позвонить отцу. Позвонить и, поддавшись глупому порыву, высказать все, что о нем думает. И те же пару раз, поворачивая на полпути – сбрасывая вызов, – оставлял эту затею.

Не решался.

«Ты не в состоянии прийти на праздник к брату из-за работы».

Из-за работы… господи, лучше бы это была работа. Лучше все вокруг было работой, от которой можно отказаться и про которую можно было бы забыть. Он бы с непередаваемым удовольствием написал заявление об увольнении и разделался с этим раз и навсегда.

Но не выйдет. Но невозможно.

Дома ждет Белла, в стеклянном офисе – Элиот Паркер, а за сотню километров – семья. Они все претендуют на его внимание, и ни от кого из них он не в состоянии отказаться. Никак.

С его ухода прошло уже часа три, на улице потемнело, похолодало, и дождь усилился. Белла, наверное, волнуется, и это, несмотря на то, что горечь от поступка жены витает в сознании, заставляет Каллена подумать о возвращении.

Он трижды смотрит на дисплей своего телефона и каждый раз подмечает, что никому, кроме девушки, позвонить не может. И ни к кому больше не может прийти сейчас, среди ночи, чтобы как следует выплакаться.

Эсми он напугает, да и до нее нужно доехать. А там Карлайл. А там – очередной упрек.

Эммет наверняка в баре. А если не в баре, то с девушкой. А если не с девушкой, то вряд ли в состоянии после вчерашней вечерники – а их на неделе много – принимать гостей.

Друзья?.. Мужчины – их главный недостаток.

Так что, в конце концов, зажмурившись и вдоволь надышавшись зимним воздухом, Каллен собирается медленно направиться вдоль аллеи назад, к подъезду.

Но планы неожиданно рушатся.

Они всегда, к слову, рушатся неожиданно.

Как и восемнадцатого.

На его скамейку – именно на его, хотя вокруг полным-полно пустых, – на край садится незнакомец. Фигура в серой куртке и с телефоном. Фигура, закуривающая длинную тонкую сигарету и что-то приглушенно обсуждающая. Легонький дымок, вырывающийся с каждым его выдохом, душит не хуже ядовитого пара.

Застыв на своем месте, как каменное изваяние, Эдвард считает секунды, а затем и минуты, сдерживая возгласы. Здесь темно – от фонарей свет тусклый, – холодно и безлюдно. Здесь, как и тогда, просыпается ошеломляющее ощущение беспомощности. Он снова один и снова – в западне. Белла далеко, прохожие – далеко, а на часах время уже близится к десяти. И пусть здесь есть пару окон – много времени для желаемого никому не понадобится. Теперь, к огромнейшему сожалению, мистеру Каллену это известно.

Он не готов принять свою участь, но готов с ней смириться.

Убежать не получится так же, как и отсрочить приговор. Остается только ждать его исполнения.

И чувствовать ненавистный липкий страх, линиями расходящийся по всему организму. Он пробуждает боль – там. А еще тошнит.

Однако незнакомец почему-то тянет время. Все так же сидит, все так же курит и все так же разговаривает. Ни нервозности Эдварда, ни его ужаса не замечает. Или делает вид.

Каллен шумно сглатывает, а человек в сером укладывает ногу на ногу.

Каллен сжимает пальцами ворот пальто, а незнакомец стряхивает пепел с сигареты.

Кто-то должен прервать игру и начать расправу. Кто-то просто обязан.

И тот, кто заварил кашу, огонь и гасит.

Мужчина поднимается так же изящно и неслышно, как сел на скамейку. И ровной, спокойной походкой, не выдающей его планов – вернуться, быть может? – движется к одному из подъездов на аллее. Телефон из рук так и не выпустил. Разговаривает.

Эдвард ждет меньше минуты, недоверчиво глядя на то, как расстояние между ним и человеком в сером увеличивается.

И когда тот собирается набирать код к своей двери, не до конца отдавая себе отчет, что делает, вскакивает со скамейки, почти бегом кидаясь в нужную сторону.

Посылает к черту боль, сбитое дыхание и побелевшие пальцы. Посылает к черту холод.

Сметая все на своем пути, он несется вдоль аллеи, минуя высокие темные деревья и игнорируя свет фар из дворов напротив. Так быстро еще никогда не бегал. И такого страха еще никогда не ощущал – вот как оно, значит, на деле.

Чтобы обойти переулок, выводящий прямо к своему подъезду, приходится потратить лишних пять минут. Одна треть квартала – вот как выглядит это расстояние. Но Эдварду и на это наплевать. Оббегает. Обреченно, согласно. Лишь бы домой… лишь бы попасть…

На бегу, задыхаясь от нехватки кислорода, не раз вспоминает недавний кошмар, где случилось то же самое.