Белла старается не совершать ни одного лишнего неоправданного движения. За эти дни он впервые настолько близко… было бы ужасно глупо все испортить. Тем более, вполне понятно, что он волнуется. А подпитывать волнение не хотелось бы.
— Как ты? — тихонько спрашивает Белла, погладив его кончиками пальцев. Звуки и музыка с кассеты в разы громче ее голоса, но она знает, что он услышит. Знает, что, несмотря на все, сконцентрирован на событиях здесь, в настоящем мире, а не там, что по другую сторону экрана.
— Нормально.
— Ты выспался?
— Почти.
Односложные ответы не то, чего бы хотелось, но все же лучше, чем ничего. Они вдохновляют продолжать.
— Чего ты хочешь на завтрак?
Он молчит. Не может быть, чтобы не проголодался. Ни вчера, ни сегодня ничего не ел. А день уже клонится к полудню.
— Как насчет вафель? — она сама предлагает, так и не дождавшись ответа. Твердо намерена хоть чем-нибудь, хоть немного, но накормить его. — Я пойду и приготовлю…
В этот раз слова проигнорированными не остаются. Правда, вызывают не ответ, а действие. Легкое телодвижение.
Поворачивая жену к себе, лицом к лицу, мужчина, прикусив губу, смотрит на нее внимательным, пусть и уставшим взглядом. Будто бы что-то ищет внутри карих глаз. Будто бы чего-то ждет или на что-то решается…
— Не иди… — просительно шепчет он.
— Куда? — Белла с нежностью смотрит на знакомые, вдоль и поперек изученные черты. Большинства морщинок на некогда ровной коже до сих пор нет. Неужели за три дня?..
— Никуда, — дает ответ Каллен, покрепче обнимая девушку и устраивая ее в кольце собственных рук. Взгляда не отрывает. Не позволяет его опустить. — Никуда не иди… от меня.
Эти открытые и честные слова трогают. Вот что он не решался сказать? Вот чего так боялся?
— Ну конечно нет, — Белла улыбается, самостоятельно, опередив его намерения, обняв за шею и прижавшись к груди, — я никуда от тебя не пойду. Только с тобой.
Эдварда такое уверение, похоже, немного успокаивает. По крайней мере, он гораздо больше расслабляется в ее объятьях, кажется, даже прикрыв глаза и облегченно выдохнув. Словно бы опасался услышать другое…
— Это вопрос времени, — в конце концов бормочет он, просидев полминуты в тишине. С горечью.
— Шесть лет не показали тебе, что наше время теперь общее? — ласково интересуется Белла, кивком головы указывая на экран. Не видит того, что там происходит, но помнит. И уверена, что Эдвард смотрит на телевизор, раз за разом видя перед собой, как их поздравляют, осыпают рисом и желают долгой-долгой и счастливой жизни.
— А если время… закончилось? — шумно сглотнув, спрашивает-таки он. Зажмуривается.
— Почему же оно закончилось? Мы же вместе…
— Вместе, — эхом отзывается Эдвард. Слабо кивает, — еще…
Белла делает глубокий вдох, не в силах не проигнорировать слова мужа, не пропустить через себя как следует. Не хочет такого слышать.
— Помнишь аварию в две тысячи девятом? — негромко спрашивает она, погладив его шею. Хмурится, самостоятельно вспоминая. Этот день, до вчерашнего, был самым страшным в ее жизни.
Эдвард не отвечает, но девушка знает, что он слушает. И тоже помнит. Те чертовы мотоциклы нельзя забыть…
— Они сказали…
— Что я не встану, — заканчивает он, тяжело вздохнув. Как-то странно затихает, почти полностью обвившись вокруг жены.
— Верно, — на мгновенье Белла прикусывает губы, прогоняя из памяти тот полный слез и ужаса момент, о котором больше всего хотелось бы забыть, — а что я сказала тогда, помнишь?
Молчание пронизывает гостиную. С экрана слышны тосты Эммета, затем Элис, а под конец и Карлайла. Он говорит что-то о взаимном уважении и успехе, который надо делить на двоих, пока Эсми воодушевленно слушает. Вполне возможно, что текст он учил тот, который она написала.
— Что меня любишь… — наконец выдает Эдвард, сглотнув.
— И что бы ни случилось, никогда не оставлю, — мягко напоминает девушка. Целует его подбородок, а затем, не встретив сопротивления, и щеку.
Запись на экране потухает и приглушается — Розали вставляла другую батарею. Кто-то из гостей едва успевает закончить тост.
А вот и новый кадр. Эдвард в своем великолепном облачении изящной походкой поднимается на сцену, оставляя ее за столиком. Берет микрофон, немного прищурившись. Улыбается. И начинает говорить:
„Минуту назад Эммет спросил меня, дамы и господа, что делает этот день великолепным, — взволнованно произносит он, лучащимися от счастья глазами глядя на Беллу, — и вот мой ответ: великолепие этого дня в моей прекрасной невесте, красивее которой нет и не будет больше нигде и никогда на свете. Чарли и Рене Свон отдают мне свое драгоценное сокровище, и я клянусь здесь и перед вами, здесь и сейчас, что сберегу его в целости и сохранности, буду заботиться об Изабелле и любить ее весь остаток жизни. — На мгновенье он замолкает, чтобы сделать еще один вдох и закончить, обращаясь уже конкретно к девушке. Серые глаза сияют. — Я обещаю, Белла, что буду самым лучшим мужем для тебя, и сделаю все, чтобы ты была счастлива“.
Они слушают вдвоем. Сидят, по-прежнему обнимая друг друга, и слушают. Дыхание и аплодисменты — вот какие звуки наполняют гостиную. И других не нужно.
— Я не сдержал слово… — когда смолкают последние одобрительные возгласы, замечает Эдвард. Тихо и уверено. Обреченно.
— Неправда.
— Правда, — он немного высвобождается из ее объятий, хмурясь. Белле ненавистны морщинки и потухающие любимые глаза, где тлеет что-то, похожее на самобичевание, — муж из меня черт знает какой…
— Эдвард, ты потрясающий мужчина. И муж.
То, что в ее словах ни капли иронии, а сплошная честность и доверие, сплошная искренность, потрясают Каллена. Он вздрагивает, слушая и не перебивая. Вглядываясь в карие омуты и пытаясь понять, сколько там на самом деле правды…
„Она не знает!“
— И отец, я думаю, будет ничуть не хуже… — добавляет Белла, прикусив губу. Выглядит взволнованной и смущенной, но говорит. Не хочет об этом молчать. Комочек должен знать, какой замечательный у него будет папочка…
— Отец, — Эдвард едва ли не давится на этом слове, морщась, как от отвращения.
Такая реакция последняя, чего ждет Белла. Это не запланировано…
— Отец, да. Великолепный, — слова звучат уже не так уверенно. Легкая дрожь подозрения забирается внутрь.
— Нет.
— Эдвард…
— Нет. Не великолепный. Вообще никакой, — он опускает голову, словно бы стараясь спрятаться от ее взгляда. От взгляда, призывающего остановиться. От взгляда, просящего подумать, что делает. И что собирается дальше. По самой дорогой из тем он безжалостно топчется ногами. Покрывает тонной грязи. Предает забвению. Но прекратить не может — не видит смысла.
— Я не могу позаботиться о себе, — все больше распаляясь, с яростью бормочет он, сжав зубы и вспомнив испорченные простыни. Глаза опять на мокром месте, и это обстоятельство так же ненавистно, как упоминание Черного Пиджака или аромат алкоголя, — о тебе не могу… что уж говорить о ребенке…
Белла отстраняется. Мотает головой, заставляя его поднять глаза и посмотреть на себя. Обе ладошки держит на его щеках, не давая снова спрятаться.
— Никогда такого не говори, — ударение на каждом слове. К каждому слову призывает все внимание.
— Это верное решение, — Господи, а скажи ему кто, что произнесет это сам когда-нибудь, — не поверил бы. Ребенка хотел больше всего на свете. Ребенка больше всего на свете ему не хватало. Им. А теперь… теперь все изменилось. Теперь не нужно. Теперь — поздно.
— Нет, — в ужасе шепчет Белла. Ее глаза распахиваются, голос садится. На щеках, прямо под гром очередных аплодисментов, — Розали пожелала слышать как можно больше веселого детского смеха рядом — появляются слезы.
Каллен пожимает плечами. Неожиданно накатывает странное, даже преступное спокойствие. Мир из цветного словно бы становится черно-белым. И эмоции гаснут. Любые. И сострадание к чужому горю. Выдуманному, разумеется. Все вокруг как будто выдуманное.
