Прибрежный лед был уже крепким, и под ним скрывалась граница воды и галечной отмели.

Ушаков подошел к берегу с моря. Отвесные скалы высились над ним на сотню и более метров, и оттуда на море маленькими облачками скатывался снег. Гроты и пещеры были забиты льдом, и входить в них было не только трудно, но и жутко. Здесь же, неподалеку, стояли три скалистых кекура,[13] своими очертаниями напоминающие архитектуру средневековых замков с башнями, нависающими балконами.

Скрип собственных шагов на снегу отдавался громом в ушах. Зимняя тишина окутала все окрест и казалась даже осязаемой, материальной. Она давила на человека, как бы старалась прижать его ко льду, к черным, выступающим из однообразной белизны скалам.

Неудивительно, что в такой гнетущей обстановке в голову лезли всякие несуразные мысли и даже вспоминался вездесущий эскимосский Тугныгак, который вполне мог померещиться человеку, объятому беспредельным, безмолвным пространством.

Что чувствовал Ушаков среди этого незыблемого и вечного величия природы? Чувствовал ли он себя ничтожным, подавленным всепоглощающей тишиной? Он задавал себе эти вопросы и, прислушавшись к своему сердцу, с радостью убеждался, что никаких особых, ненормальных ощущений у него нет. Он был прежним, любознательным, занятым, думающим человеком. Может быть, это объяснялось тем, что пусть далеко, но все же здесь есть люди. И что такое тридцать километров в Арктике, которые отделяют его от Ивася Павлова? Если не считать эскимосских становищ, на расстоянии каких-то нескольких дней пути от него — большое селение, где стоит деревянный, уютный, теплый дом и яранги его друзей. А там, за проливом Лонга, — материк, родная земля…

Быть может, отчаянные, полные тоски и безысходности описания одиночества в Арктике вызваны тем, что люди чувствовали себя покинутыми, забытыми, разочаровавшимися в собственных силах, обманутыми в своих надеждах, ожиданиях.

У Ушакова же нет времени на отчаяние: у него впереди хотя и сложная, но интересная, нужная его родине работа.

Правда, под вечер, когда тишина стала смешиваться с темнотой, появилось нечто похожее на беспокойство. Состояние это Ушаков постарался заглушить работой. Он с удовольствием рубил топором копальхен для собак, стараясь, чтобы куски получались ровными и одинаковыми, как у Павлова, у Скурихина, у эскимосов… Потом оделял каждого пса кормом, ходил за льдом для чая к ближайшему замерзшему ручью, искал и выкорчевывал из-под снега плавник, колол дрова, топил печку, пока на небе не появилась луна. С лунным светом напряжение опало, и он, поужинав, неожиданно для себя уснул глубоким и спокойным сном.

Проснувшись утром, он долго не мог понять, где находится, пока не почувствовал сгустившийся в палатке холод. Было ощущение радости, какого-то восторга пробуждения, знакомого с далекого детства, когда каждое утро не только обещало новое открытие, но и на самом деле дарило его. Ушаков, стараясь поскорее избавиться от неприятной процедуры одевания в студеной палатке, сделал это с возможной в этих условиях быстротой, и через полчаса уже наслаждался горячим, крепким, сдобренным сгущенным молоком чаем.

День прошел в обследовании обнажений, в геодезических съемках. Прислушиваясь к себе, Ушаков все больше и больше убеждался в том, что, хотя ему и недоставало Павлова, одиночество отнюдь не тяготило его, не наводило ни тоски, ни страха. Даже вчерашнее вечернее беспокойство совсем исчезло.

Забравшись в спальный мешок, он делал записи в дневнике, а потом вдруг вспомнил шхуну и странного моряка на ней. Пожалуй, он больше похож на какого-то морского пирата, нежели на знаменитого полярного путешественника. Правда, предшествующие действия Стефансона по отношению к острову иначе как пиратскими назвать трудно. Вспомнились его рассуждения о том, что остров Врангеля можно использовать как военную базу, чем он весьма прельщал английское правительство.

И ни слова о том, что эти острова могли бы послужить людям, человеку Севера, которому и так осталось немного места для жизненно необходимого промысла: ведь те же американцы и канадцы почти начисто выбили кита и уничтожили моржовые лежбища по всему побережью Чукотки.

Нет, думал Ушаков, у нашего острова совершенно иная судьба. Он станет местом, где человек еще и еще раз докажет свою способность жить и развиваться даже в самых трудных условиях. Со временем, конечно, придется ограничить промысел — и белого медведя, и песца, и другого зверя. Самим эскимосам для их безбедной и сытой жизни, в общем-то, нужно немного. Но что поделаешь, если на экспедиции лежит огромный финансовый долг и республика пока не так богата, чтобы полностью покрыть все расходы. Придет время, и необходимости в такой интенсивной охоте не будет. А к стадам моржей здесь, на острове, прибавятся еще и завезенные с материка олени, как об этом мечтает Апар… Кстати, как они там? Как Нанехак?

При мыслях о ней сердце Ушакова всегда наполняется благодарностью — за ее заботу, за ее чистое и глубокое чувство к нему. Только вот ее убежденность в том, что будущее дитя в какой-то степени является и его, Ушакова, ребенком, обескураживала. И похоже, Нанехак даже обижалась, что Ушаков отрицает свое отцовство. Павлов ему разъяснил: эскимосские женщины, мол, не ставят свою беременность в прямую зависимость от близких отношений с мужчиной и допускают, что ребенок вполне может походить на совсем другого человека или даже на зверя. Ну хорошо. С Нанехак можно как-то объясниться, растолковать ей, что все обстоит совсем не так, как она думает. Но каково бедному Апару?

Сколько же еще предстоит работы тем, кому выпадет благородное дело просвещения этих людей? Нелегко им придется. Предрассудки сильны и укоренились в сознании и быту эскимосов. Худо будет, если такую работу станут проводить грубо и бестактно. Все переплетено в жизни эскимоса, особенно прекрасное устное творчество, множество сказок и легенд, которые они охотно рассказывали русскому умилыку в долгие зимние вечера. В них заключались и исторические сведения о народе, космогонические и естественные представления, сведения о народной медицине и, самое главное, нравственный опыт, собиравшийся по крупицам на протяжении тысячелетий.

…Павлов нашел своего начальника в добром здравии и прекрасном расположении духа. Его тревога моментально прошла, едва он увидел улыбающегося, довольного Ушакова, стоящего у палатки в окружении хорошо отдохнувших собак.

— С прибытием! — весело приветствовал Ивася умилык.

— Здравствуйте. Георгий Алексеевич! — учитель крепко пожал ему руку.

Павлов рассказал, что охота на эскимосских становищах была хорошей, люди запасли много моржового мяса и копальхена, подготовились к ловле пушного зверя, выложив в тундре приманку — ободранные тюленьи туши.

— Ожидают, что в этом году будет много песца, — заключил свой рассказ Павлов.

Весь следующий день занимались съемкой береговой линии, и к вечеру добрались до того места, где в 1881 году на острове был поднят флаг Соединенных Штатов Америки. Ушаков с удовольствием срубил мачту и расколол ее на мелкие куски — топить походную печку.

Дни шли за днями. На схематическую карту ложились первые достоверные очертания береговой линии, горных хребтов, рек и ручьев, водоемов.

Временами Ушаков чувствовал тоску по людям. Нет, с Павловым ему было хорошо, и он все больше и больше проникался к нему уважением. Павлов был человеком необычайно широкой души, добрым, отзывчивым. Глядя на него, Ушаков думал, что именно такие люди и должны работать среди эскимосов. И островитянам с учителем конечно же повезло.

Но хотелось повидаться с Аналько, Етувги, Анакулем, Анъялыком, с Клю и другими, кто жил сейчас на становищах.

Однажды днем у косы Вручи собаки Павлова вдруг насторожились и подняли лай. А через десять минут вдали показались две мчащиеся к лагерю упряжки. Это были Етувги и Анакуль, которых Аналько послал встречать умилыка. Они привезли собачий корм и табак. Радость была такой, что не чувствовалась теснота двухместной палатки, где они расположились все четверо.