– Сейчас уже, наверное, теплее.

– Как не теплее, солнце-то уж где… Варенья надо?

– Нет.

– Чернишное… Есть и малина – сам варил… Ну, вон хоть с сахаром. Поел бы чё-нибудь, ли чё ли.

– Нет, не хочу. Потом.

– Он всё потом… Пошто такой-то?.. Ну, есть захочешь, скажешь, чё-нибудь найдём. И рыба есть ещё – поджарить можно… Я полежу, пойду.

– Иди.

– Ох, голова моя дурная, непутёвая… уж не хожу, сижу, и то вон кружится… Посуду после уж помою. То упаду ещё там, брякнусь.

Поднялась мама из-за стола и, пошептав что-то про хлеб насушный, направилась в горницу.

Чуть не кричу ей вслед: – Спасибо!

Не оборачиваясь, отвечает:

– На здоровье.

Старая, сгорбленная, маленькая. Еле идёт, шатаясь из стороны в сторону, как от порывистого, всё её куда-то будто подгоняющего ветра, и придерживаясь то одной рукой, то другой, то за печку, то за стенку, шаркая тапками, – смотрю, захватывает дух и в горле ком дыхание теснит: мама – такая ль ты была?! «Кости-то у меня и тело, – часто повторяет, – старые, конечно, а вот душа-то молодая».

Не сомневаюсь.

– Хоть на коне катайся по избе.

– Ну, и катайся!

– Коня-то в избу разве запускают… Тут не конюшня.

Скрылась за толстой, непрозрачной жёлтой шторой, в дверном проёме. Скрипнула вскоре коротко кровать – ну, значит, долго мама не устраивалась, а пала камушком – так уморилась.

Раньше её лежащей утром или днём увидеть было невозможно, только тогда, когда ходить совсем уж не могла – болела сильно; но и тогда работать порывалась – как без неё-то что-то где-то сделалось бы; отец сердился: «Шило в… пятках». А вот отец – тот и не хварывал, сколько с ним жили. Да у него и зубы даже сроду не прихватывало. Разве что раны фронтовые ныли. К непогоде. Против чего – против любого, впрочем, недуга – им назначалось и себе, и всем другим одно лекарсво: спирт или водка. Малым – наружно, взрослым – внутырь. Спирт – тот надёжней, водка – дак та уже не та, что была раньше, раньше была она – как мятная лепёшка. Ну а погода – та не всегда назавтра портилась. Но не об этом.

Убрал со стола. Чашки и ложечки ополоснул – вода, нагретая для этого нарочно, в чашке стояла на плите. Ложечки вытер специальным полотенцем, в ящик буфета положил их, чашки на полотенце, расстелив его, как это мама делает обычно, оставил тут же, на столе, – пусть, опрокинутые, обтекают.

Застав себя за непривычным для меня занятием, сам за собой как будто проследил, каждую мелочь в действиях своих отметил. Словно куда-то тороплюсь – так вроде время коротаю.

Сор у стола скопился на полу, пока тут не было Василия, тот прибирается, моет полы во всей избе, когда бывает, – подмёл на кухне; мама – крупу просыплет ли нечаянно, крошки ли хлебные, когда кусок отламывает для коровы, упадут, – не замечает – видит плохо. «Глаза худые стали, – жалуется. – Слабнут. Хоть бы совсем, – боится, – не ослепнуть».

И я боюсь. Помилуй, Боже.

Раньше тут всё везде сияло чистотой. Но что об этом… Не вернётся.

Куртку накинув, вышел из избы. В сенцах обулся. Двери открыл, закрыл и замер.

Стою на крыльце. Радостно щурюсь. Тысячи раз такое повторялось, думаю, и всё как заново. Как в детстве. И ёжусь – шею холодит. Но воротник не поднимаю. С карниза капает – на крыше тает иней. Сыро и на крыльце уже – хватило его солнцем; плахи листвяжные – от влаги покраснели. Перила – белые пока. Следы на них – топтались кошки: ждали, когда к ним выйдет с молоком хозяйка. След и от маминой руки – шла, опираясь.

Мир сокровенное своё как будто мельком обозначил, обычно спрятанное за обыденным, мне показал, – как распахнулся. Успеешь если, разглядишь. Так как он тут же запахнётся.

«Как хорошо-то, Господи. Как хорошо», – чуть ли не вслух во мне проговорилось. Я согласился.

Весной бывает так. В апреле. Похоже очень. Поры не знать – полгода, например, проспав, – и спутать можно. Потом и спрашивай: какое на дворе столетье?.. Небо лазурное. Капель. Тихо вокруг, как после взрыва, вот и звенит она колокольцами развесёлыми, а не стучит, средь шума общего, скучно и глухо, как по вате. Пьянящий запах от тайги, хоть и безветрие, доносит – дышать им сладко – настоялся. Вот только иней нынче, вместо снега, уже зернистого и ноздреватого в апреле…

И так же гулко: в курье кемской негромко шлёпнул кто-то по воде веслом, сеть проверяя, – так словно рядом; всплеснулась эхом вся округа – до гребня Камня, вверх – до неба.

В юность как будто окунулся – по ощущению. Обволокло, как наваждение. Но ненадолго. Так знакомо.

С крыльца спустился лишь, пошёл, сразу обман рассеялся – уже не юная – тяжёлая походка; ею в отца – такой же косолапый. И чем дальше живу, тем вроде сходство делается больше. На самом деле так, как утверждает брат – со стороны себя не вижу, – преувеличивает ли Василий. Любит он иногда на эту тему пошутить и надо мною подсмеяться: мол, как топтыгин. Правой ногой, не спорю с ним, конечно, заплетаю – сам за собой, глядя на отражение в окне или в витрине, в ранимом отрочестве наблюдал. Но так как знаю за собой такую неисправность, поэтому, когда вслед мне смотрит женщина, к которой я неравнодушен, шагать стараюсь безупречно, каких усилий это от меня ни требовало бы, чего б ни стоило. Как получается, не мне судить. Может, ещё потешнее от этого старания становится моя походка – я допускаю. Медведь так ходит. Мало медведь, но и медведица. И не страдают, не стесняются. Этим себя и подбодрю, а заодно и оправдаю: медведю можно – мне нельзя?

Развеселился что-то. Не к добру.

Взял из-под навеса лестницу, пошёл с ней в огород. Со стороны медведя, может быть, напоминая. Стараться не перед кем тут – взглядом никто меня не провожает. Не посмеётся брат – не видит.

Дрозды галдят. Как дети малые, на всю ивановскую раскричались. Черёмуху нашу грабят – экспроприаторы, повадились. Как махновцы налетают. Петлюровцы ли. Ничем их, отпетых и отъявленных бандитов, не отгонишь, от воровства никак их не избавишься. Своё берут, разбойники. Так и считают. Ну, не из дому же крадут, за то спасибо.

Обобрать надо, думаю, пока всю не склевали, насушить да смолоть после – мама, жива будет, зимой пирог с черёмухой спечёт. Отец любил их. Я – не очень. Предпочитаю рыбные. Особенно – со щукой. С налимом – тоже. Со стерлядкой. И с карасём большим. Брату, Василию, тому – любые, хоть с картошкой, до стряпанины сам не свой. Наестся вечером и спать не может после. Ну, всё, последний, дескать, раз – зарок даёт. А предложи ему назавтра – не откажется. На это воли нет, а так – упрямый, неуступчивый. «Прямых, – высказывал ему отец когда-то, – на службу царскую берут, таких, как ты, татарам продают… И чё за бык такой упёртый?» Смолчит, помню, только насупится Василий, но сделает по-своему. Каким он был, таким он и остался. С женой – послушный. Та из него верёвки вьёт, как скажет мама, дерёт лучины. Вот где загадка. Стряпать умелица – не потому ли? Подкупила.

Пусто в небе над деревней. Зимой будто. Нет в нём обычной летней суеты, передвижения привычного. Ласточки, что ли, улетели?.. Как укололо… Разве на проводах сидят – отогреваются на солнце после заморозка? Может. Но не чиликают – их и отсюда слышно было бы, из огорода, – утром иным так расшумятся, будя любого. Ещё вчера выделывали пируэты в воздухе, показывая класс молодняку – тот на лету урок усваивал, способный. Без них тоскливо будет, первые-то дни. Теперь до нового прилёта, когда весну нам в сени принесут… Не в сени пусть, так на чердак – у них там гнёзда. Нескоро будет. Ох, нескоро. Ещё дожить бы… – стал это часто повторять за мамой…

Матрица?

Но появились в небе облака. По юго-западу. Над горизонтом. Бесформенной белёсой дымкой. Да коршун взвился, плавно кружит.

И мне бы так вот…

Подставив лестницу к стене хлевушки, стайки по-нашему, проверил, крепко ли стоит, – не повалиться бы. Хоть и не страшно: в кучу навозную или в парник пришлось бы падать, рассчитал, – не расшибёшься, лишь измажешься.