– Как будто тут была когда-то. Чувство такое… Из писем деда так и представляла… Мама их берегла, передала мне… Как он описывал, почти не изменилось… Справа – ручей, если смотреть в ту сторону, прямо – река… Над нею горы… Меньше, конечно, чем я думала.

– Река за старицей.

– Я понимаю. Значит, отсюда где-то он выглядывал в окно, когда писал… Справа – ручей, река – за старым руслом… По ощущениям моим – не изменилось. Где-то сосна стоять должна огромная… Не вижу.

– Ну, на дрова, быть может, испилили.

– Да. Та – далеко, что высится над мелкими берёзками… Ближе должна была стоять.

Сняла с плеча сумку. Поставив её на землю и опустившись на колени, достала из неё термос.

– Кофе, – говорит. – Это не всё… Одну минуту. Вынула, порывшись, из сумки же плоскую, кожей обтянутую, фляжку и говорит, протягивая её мне:

– А не помянем?

Соглашаюсь.

– Где?

– Да прямо здесь. Тут можно сесть вон. – Это коньяк. Пойдёт?

– Пойдёт.

– За неимением… Водка была, я отдала её в Ялани… В знак благодарности.

– Кому?

– Хозяину, который принял мои вещи…

– И что, он водку эту взял?

– Не брал сначала. А после деньги предлагал…

Мне показалось, он…

– С похмелья был?

– Страдал…

– Бывает.

Сели на край ямы, плотно обросший ягелем бледно-зелёным, хрупким – нагрелся тот на солнце за день; ногами в яму. Лежит на дне ямы ржавое ведро без дужки и без дна, цветом не отличается от палой, жухлой хвои; банка консервная, и тоже ржавая, из-под чего-то.

Отодвинув в сторону сумку, постелила Маша между нами белую, вышитую орнаментом, как наш почётный убрус, красными и синими нитками, льняную скатёрку. Термос поставила на неё; жёлтое яблоко рядом положила.

– Оно помытое… Разрезать можете?

– Конечно.

– Это, – говорит Маша, – бабушкина.

– Скатёрка? – спрашиваю.

Яблоко разрезал.

– Деду она когда-то сделала подарок… ещё до свадьбы. И хранится.

– Во что?

– А вот в стаканчик, – говорит.

Открыл фляжку, взял стаканчик от термоса.

Налил в него и говорю:

– Сначала вы.

Приняла Маша стаканчик левой рукой, зажав в ладони, его держит. Смотрит вокруг, потом – на высящийся Камень. Перекрестилась. Выпила.

– Ай-яй… Простите, крепко очень… разом. Налил себе. Выпил и я.

Вспомнил про пряники. Достал их из кармана, положил рядом с яблоком на скатерть. И предлагаю:

– Вот, угощайтесь.

– Спасибо, – говорит Маша. И говорит: – Очень хочу найти его могилу.

– Это в Ялани… Нет здесь кладбища. И не было. – Значит, в Ялани, – говорит. – А я найду?

– Я проводить могу. Но уже завтра…

– Да, скоро вечер.

– А ночевать где собираетесь?

– Здесь, – говорит. – Спальный мешок и спички у меня имеются… Я собиралась.

– Спальник вам не поможет, – говорю. – Лёгкий, наверное… Ночью тут будет очень холодно. И от реки ещё, от старицы… потянет. Песок остынет…

– Да ничего. Я закалённая.

– Ну, вы не знаете… Вдруг упадёт до минус десяти?.. Август. Конец уже… Тут так случается.

Через весь пустырь, от старицы вглубь бора, задрав хвост, пробежал бурундук, с надутыми щеками, – уже орехи заготавливает.

– Вы, – говорит Маша, – пугаете меня нарочно?.. Смотрите, белка.

– Это – бурундук… Да нет, – говорю. – Зачем мне вас пугать?

– Ну, утром правда было холодно. Ехала, пальцы чуть не отморозила, и иней был… лежал в тени.

– Вы ведь не рано утром ехали?

– Не рано, – говорит Маша. – Автобус в Елисейск пришёл в пять часов утра, и я сидела на вокзале – ждала ещё, когда откроют магазин спортивный… велосипед купить мне надо было.

– Ну вот, тогда уже теплее стало… Можно ко мне… Там только я и моя мать.

– А к вам – куда? – спрашивает.

– В Сретенск, – говорю.

– Тоже деревня?

– Да, деревня… Недалеко тут.

– Тогда в Ялань. Вы довезёте?

– Да довезти-то довезу.

– Там же, вы говорите, хоронили… Допьём?

– Допьём.

Яблоком закусив, коньяк допили.

– И Майер что-то про Ялань писал… там непонятно, расплылось, ещё и почерк неразборчив. Да и бумага…

– Только в Ялани, это точно.

– Ну хорошо… Ноги помыть мне ещё надо… То всё и думать.

– Тогда назад лететь, а не идти придётся…

– Чтоб не испачкаться?.. Я буду прыгать. Посидели ещё сколько-то. Помолчали. Сова беззвучно появилась. Сев на сосну, на нас попялилась, так же бесшумно убралась. Решила, мыши тут шуршат, да обманулась.

– Сова? – Сова.

Мы поднялись.

– Меня снимите.

– Вы объясните только, как.

– А тут вот кнопочку нажать… Автоматически. – У этой ямы?

– И чтобы скатерть видно было… У этой ямы. Запечатлел я Машу, как уж получилось.

Взяла она у меня из рук камеру, посмотрела на дисплей и спрашивает:

– И – можно – вас ещё?..

– Да как хотите.

Сняла. Себя неловко я не чувствовал. Собрала Маша сумку.

– Всё?

– Всё.

Пошли.

– Бабушка, – говорит Маша, – ещё жива. Ей девяносто девять лет.

– Ого. А как зовут её?

– Елена… А деда звали Константин.

– А как фамилия?

– Аксентьевич. Что-нибудь слышали вы про такого?

– Нет, ничего. Много тут было их… И рано ж умер… Меня на свете ещё не было.

– Ну, да.

– Мать, – говорю, – моя немного младше.

– Такая старенькая тоже?

– Да.

– Деду бы в октябре исполнилось сто восемь. Старицу, где суше, с кочки на кочку миновали.

Под яр спустились невысокий. Прошли до берега косой песчаной. Я чуть отстал, гляжу на Камень. И Машу вижу, всякий так умеет.

Сняла она, не расшнуровывая, кроссовки. Закатав штаны до колен, помыла ноги, села на песок и вытирает их махровым алым полотенцем. Носки сменила. Те, в которых была, сунув их прежде в чёрный полиэтиленовый пакет, в сумку устроила, туда же спрятала и полотенце. Обулась, развязав теперь шнурки и снова завязав их. Поднялась после, щурясь на солнце, смотрит на меня. И спрашивает:

– Что-то не так?.. Вы улыбаетесь.

– Всё так… Просто вдруг вспомнил, – говорю. – Песня есть у нас старинная… Мыла Машенька белые… ноги… Извините.

– Я её знаю, – говорит. – Идём?

– Идём.

– А я смогу ещё сюда приехать?

– А это в ваши планы входит?

– Да.

– Ну, тогда сможете. Я привезу вас.

– Мне так неловко вас просить…

– Да ради Бога. Вы же попробовали сами…

– Неудачно… Я что-то чувствую… Как будто с дедом разговариваю. Странное чувство. Он словно рядом. Здесь вот ходил, здесь где-то спал, работал… И сейчас… Заплакать хочется, простите. Я его видела на фотографиях лишь.

– Я понимаю.

Вышли на дорогу. Среди пустыря постояли.

Я – так, Маша – будто навек запоминая это место. Снова сняла на кинокамеру – ручей, дорогу. И лишь потом направились обратно.

Дошли до лужи, возле которой оставался Машин велосипед. Надел я свой рюкзак, взял спиннинг, повесил рамой на плечо велосипед – рукой, пошёл, его придерживаю.

– Вам тяжело?

– Да нет.

– Дайте хоть удочку, я понесу.

– Ну ладно, удочку возьмите.

Дошагали до машины – с разговорами и незаметно. Минуя грязь, шли по обочине – Маша и ног не замарала даже. А мне, в болотниках-то, всё равно.

Загрузились. Велосипед и тот вместился, возиться долго не пришлось с ним; лежит в багажнике, нас не стесняет.

– Ну, с Богом.

– С Богом.

И поехали.

Вечереет. В лесу сразу, как будто по чьей-то команде, сделалось тихо, а для кого-то, может, и тревожно. Чувствую, Маше стало неуютно. Ей тут, из Белграда-то… представляю. Не знаю, как её и успокоить?..

– Пора такая, – говорю. – Смена дежурств. Молчит.

– Всегда тоскливо в это время.

– Кому-то – да… не всем, наверное.

– Ну, мне-то точно, – говорю. – В природе будто разливается… Но ненадолго – смоет темнотой.

Солнце проглядывает сквозь деревья – красное, вот-вот готово закатиться; видеть дорогу мне мешает – лоб в лоб, навстречу ему катим; к тому ж стекло ещё забрызгано. И протирал его – размазал больше. Но еду как-то – прячусь за щиток, и от деревьев тень, та выручает.