Сочиняя книги, частичный фон которых составляет историческая фактография, практически невозможно избежать, хотя бы и по случайности, мистификаций. Так, когда я размышлял над тем, какие случайности сыграют роль в этой книге, оказалось, что роман о Мехмед-паше Соколлу я начал писать точно в то время, когда исполнилось пятьсот лет со дня рождения его «первой половины» – Баицы Соколовича (1505). Ладно, подумал я, хоть стану единственным человеком, который отметит такую важную и круглую годовщину. Я не заметил, чтобы в нашей стране хоть какому-нибудь официальному лицу нечто подобное пришло в голову (правда, корреспондент газеты «Политика» Наташа Илич в июне 2005 года указала на это в своей статье, чтобы обратить внимание властей и общественности на необходимость реставрации фонтана Мехмед-паши в Белграде, но она – не официальное лицо). И ежедневная газета «Вечерние новости» отдала должное юбилею в последний момент, напечатав в десяти декабрьских номерах очерк Исмета Кочана.

В тот юбилейный год я некоторое время провел в Турции, но и не заметил, чтобы кто-то хоть как-то отметил юбилей. Мне словно предоставили уникальную возможность ненавязчиво указать на повод, сочиняя о нем книгу. Правда, когда книга будет опубликована, история о Мехмед-паше потеряет актуальность.

Годовщина заменяется Новым годом.

Мехмед-пашу переодели в Деда Мороза!

Писатель любит перемещать, дописывать, увеличивать и сокращать, организовывать, перекраивать… Но более всего любит скрещивать. И если он поступает так, то возможно все. Поэтому подобное деяние, скрещивание, которого он даже не осознал, можно представить как детский проступок. Во-первых, это деяние совершено случайно и походя; оно не было для писателя целью и уж никак не планировалось. Во-вторых, его последствия вряд ли настолько драматичны и непоправимы. Но даже если и необратимы, то не настолько серьезны. Основная идея все равно остается в центре внимания – деяние всего лишь попутный эффект. И, наконец, кто вообще воспринимает писателя по существу и всерьез? Это еще одна причина, если не оправдание, того, почему ему позволено скрещивать домысел и факты с комфортом. И не отвечать за последствия.

Вот пример одного такого деяния: в главах, претендующих на описание настоящего времени (как, например, эта), по крайней мере сейчас, я все время веду диалог с самим собой! Хорошо это или плохо? Может быть, в итоге я пойму, что для книги это все-таки хорошо, хотя в настоящий момент и сомневаюсь в этом. Почему я не позволяю героям отправиться своей дорогой, чтобы они, как говорится, развивались? Ну, может, их время еще не пришло. И опять-таки… Так ведь я и сам один из этих героев (тот, что с инициалами В. Б.)! Разве я, как образ, не развиваюсь именно в диалоге с самим собой? Разве читатель не начинает уже довольно отчетливо делать некоторые выводы о нем (обо мне)? Я думаю, он должен сделать некоторые выводы. Ибо если не он, то кто?

Они остановились в Едрене. Эдирне по-турецки, бывшей столице, знаменитой зимней резиденции султана.

После отдыха караван с большей частью детей продолжил путь в глубину страны. Баица с маленькой частью, примерно в сотню душ, остался в Едрене. Красота места и сама внешняя роскошь сарая овладела чувствами и мыслями оставшихся. Они едва не забыли о своих страданиях и тяготах только что пройденного пути. Это было первое в их жизни искушение. Они еще не могли осознать и отчетливо представить его; оно сводилось к сравнению того, откуда их забрали, с тем, куда они пришли, и это притом, что у них еще не было возможности увидеть второй, а тем более и третий внутренний двор сарая!

Их чувства уже были куплены, причем им ничего еще не предложили взамен.

Их разместили в солдатских бараках, рядом с помещениями, принадлежащими охране султана. Им выделили несколько сторожей – служителей, которые говорили по-сербски, но которые обращались к ним на родном языке только если того требовала служба; им не разрешали обращаться к кому-либо с частными разговорами, а тем более объяснять что бы то ни было. Каждый из будущих воспитанников обязан был понимать то, что был в состоянии уразуметь сам.

В регистрационные книги, наряду с данными, полученными в Боснии и Сербии, занесли их новые турецкие имена. Бая Соколович стал Мехмедом Соколлу. Им приказали отныне обращаться друг к другу только по новым именам. Они сразу принялись за изучение турецкого языка. Оно основывалось на постепенном знакомстве с его основами, но также на усвоении понятий, которые они должны были сразу выучить наизусть, даже если они не понимали их. При этом им говорили, что необходимые разъяснения они получат позже, когда примутся штудировать Коран. Языком они занимались днями напролет, прерываясь лишь на физические упражнения и прием скудной пищи. Засыпая, Бая продолжал называть себя Баицей, однако недолго: измученный, как и все, он практически мгновенно проваливался в сон.

Первые месяцы пролетели молниеносно. Как только они овладели новым языком в достаточной степени, позволяющей объясняться без труда (они были обязаны перед учителями и надзирателями, а также между собой общаться только на нем), они тут же принялись ускоренно читать и писать. И тут начался ранее не очень заметный отбор: тех, кто показал лучшие результаты, направили изучать различные науки, требуя быстрого, глубокого и широкого усвоения предметов. При этом незамедлительно экзаменовали их в том, что воспитанники успели выучить. Тех, кто не удовлетворял предъявленным требованиям, начинали готовить к службе на более низких должностях, их включили в ряды учеников, к которым предъявляли заниженные требования. Однако всем, независимо от проявленных талантов, стало ясно, что этапы обучения преследовали единую общую цель – они должны служить одному-единственному хозяину. В рамках этой цели им были предопределены различные должности, но прежде всего требовались покорность и слепая верность.

Ритуальной, скромной и весьма простой церемонией едренский имам принял их в исламскую веру. Было произведено и обрезание. Так параллельно с полной и разнообразной военной подготовкой они смогли вкусить и от религиозного знания. Вскоре объем и продолжительность воинского обучения сравнялись со временем, проведенным на уроках исламской веры, в изучении священного Корана и в общих молитвах. Баица чувствовал, что из него создают некоего сверхчеловека, способного и готового на любые подвиги тела, ума и духа. Он не тратил силы на сопротивление; было ясно, что он не смог бы защититься от неминуемого, противопоставляя ему себя. Так у него, по крайней мере, было утешение (или призрачная надежда), что он сам участвует в принятии решения о согласии с судьбой.

Насильственно или добровольно?

Это было вроде того, как если бы он размышлял на османском, а мечтал на сербском. Переводя таким образом самого себя с одного языка на другой и наоборот, он полагал, что тем самым готовит свою сущность к судьбе вечного стража границы между явью и сном. Удержание равновесия на такой острой грани стало со временем напоминать находчивость ярмарочного канатоходца. И чем выше, тем сильнее возрастала опасность падения и его последствий, но в то же время можно было добиться и успеха. Разве не именно эти противоположности создавали картину его нынешней, равно как и будущей жизни? Выбор был скудным: он мог либо отдаться несущей его стремнине, либо попытаться выбраться из нее. Но как? И, главное, зачем? К чему? Отказ не вернул бы его домой. Просто он оказался бы в самых страшных условиях жизни обычного раба, с ничтожнейшими шансами хоть на какие-то перемены, не говоря уж об улучшении собственного положения и об успехе. Непротивление судьбе обеспечивало хоть какую-то возможность когда-нибудь в будущем, может быть, хотя бы и частично самому принять на себя ответственность за свою же собственную жизнь.

Время войн, которые шли на территории моего бывшего отечества, завершилось, надеюсь, безвозвратно. Но остались последствия. Одно из них, простенькое только на первый взгляд, состоит из нового и упрямого явления, грубой замены литературы математикой. Объяснюсь. У людей, зависящих от денег, единственным мерилом ценности являются цифры. И именно из цифр составлены топ-листы всего сущего.