— Это да!

— Впрочем, в этом и слабость его. Так, когда с ним разговариваешь, вроде приличные взгляды. Но стоит Александрову вмешаться, как Загладин будет писать «то, что нужно», не успев даже подумать — рука будет нестись впереди мысли.

— Это тоже правда!

— А для Отдела, — продолжал я, — уход Загладина — потеря невосполнимая. Никто его заменить не сможет: ни по репутации у братских партий, ни по связям, ни по умению работать «с друзьями», ни по многоязычию и влиянию на собеседников, по умению нужным образом сходиться с кем нужно.

— А Жилин?

И тут я выложил про Жилина все, оговорившись, что долго молчал, потому что боялся быть неправильно понятым. И о том, что он года два уже ничего практически не делает, сам пером не водит (и возвел это в теорию), а разглагольствует перед консультантами, которые сдают полуфабрикат или даже просто сырье замам. Загладин так его любит, что ночами готов сам за него работать, лишь бы не подвести. Авторитет он среди консультантов растерял окончательно — и своими пьянками, а главное — своим циничным бездельем. Мы были друзьями. Но отношения именно на этой почве безвозвратно испортились. И я даже подумываю о том, чтобы отказаться от консультантской группы, потому что общаться с Жилиным я просто не могу физически. Он мне отвратителен.

Б. Н. слушал молча. Временами поддакивал или делал вопросительную мимику.

«Объяснение» не закончилось, так как позвонил Александров и Б. Н. помчался, как я понял, рассказывать ему о книжке Дэвидсона про Брежнева.

Читаю второй раз «Бесов» Достоевского. Тридцать лет спустя. Первый раз читал, когда учился еще в школе. И был ошеломлен тогда. А теперь упиваюсь не сюжетом, а языком. Какой язык! Боже ты мой! Каждую фразу хочется по десятку раз перечитывать и запомнить. И думаю — это самое язвительное сочинение Достоевского. Каждый оборот речи идет на нескончаемом издевательстве и иронии.

С 29 ноября по 3 декабря был в Лондоне. Произошло то, о чем думал, что воображал в течение десятилетий, с тех пор, как еще в детстве увидел в старой дореволюционной «Ниве» портрет Байрона и никак не мог понять, почему его имя пишется через «y» (Byron): тогда уже, на уровне рощинско-аристократической гувернантки я «знал» французский язык, об английском до университета понятия не имел.

Поездка в КП Великобритании для «согласования» позиций по Будапештской встрече. Визу дали только поздно вечером 28-го, а утром мы вылетели из Шереметьево.

Далее я «телеграфно» буду обозначать цепь событий, потому что описывать каждое с комментариями — на неделю работы.

«Первый класс», который Джавад выбил из Управления делами ЦК в расчете на красный ковер у трапа в Хитроу. Но не было не только ковра, не было и встречающих. Нас не ждали (из-за виз), на всякий случай послали в аэропорт Мишу Соболева (занимается в посольстве межпартийными связями) — очень милый человек.

В машине в Лондон — первое знакомство с неповторимой «конструкцией» улиц — блоки домов на целую улицу, разделенные на отсеки — индивидуальные двух-трех этажные квартиры. И ни пары одинаковых «рядов». Поразительное разнообразие в однообразии.

Гостиница на Queen'nay terrace упирается в Гайд-парк, в десяти минутах ходьбы от посольства, которое расположено на «частной» улочке.

Попросили заплатить за гостиницу «вперед». 60 фунтов на двоих за 4 дня. А у нас деньги на три дня (поскромничал я, посылая записку в ЦК). Пришлось занимать у посольства.

В посольстве: знакомство и беседа с зам. посла Семеновым В. М. (посол утром этого дня отбыл по вызову в Москву). Симпатичный, умный и (что редко бывает) скромный мидовец. Ввел в обстановку, позвонил Уоддису. Его реакция: «Зачем такая спешка?» Но пригласил в 3 часа к себе в ЦК.

Первая поездка по городу. Первые впечатления: Лондон — целая держава. Во всем его облике: памятники, дворцы, парки, архитектура (за которой мифология британской вездесущности и имперского могущества) — сама история веков, столь хорошо мне знакомая. Даже левостороннее движение, когда все время путаешься, куда смотреть, переходя улицу. Красные двухэтажные автобусы, уникальные по форме черные такси.

В 15. 00 в ЦК. Захолустный, обычный, этажей в шесть дом на границе Сохо. В подъезде — неряшливый парень, задравший ноги на какую-то стойку. Отнесся к нам вполне равнодушно. Старая деятельница, бросившаяся к Джаваду, провела в пустую комнату Уоддиса: потертая мебелишка, холодно, папки вокруг, книги, стопки газет. Уоддис вошел, как будто мы живем на противоположной стороне улице. Усадил напротив, вынул лист бумаги и без всяких предисловий уставился на меня с выражением: «Я вас слушаю».

Я стал рассыпать наши «соображения», только чуть-чуть приоткрывая сценарий, разработанный вместе с поляками и венграми. Иногда он ехидно улыбался, что-то помечал. Спустя час он попросил меня остановиться и высказал «со всем согласие». Сказал, что сам не поедет. Врачи разрешают только две самолетные поездки в год, а он уже выполнил норму. Это меня огорчило, ибо он знаком с кухней и знает, где безнадежно сопротивляться нашей инициативе и попусту нервы нам тратить не будет, а новый будет руководствоваться «чистыми принципами» и качать права.

К нашим предложениям по связям лейбористы-КПСС отнесся очень сдержанно. Напомнил, что сказал мне еще в Москве («хотя по вашим глазам я и увидел, что вы не очень поверили: мы не можем систематически общаться не потому, что у нас какие-то политические соображения, а потому, что у нас нет ни людей, ни времени»). Добавил: мы маленькая партия, но у нас обязанности большой партии, такой, как ИКП или ФКП. К тому же наш Исполком считает главной задачей моего международного Отдела развивать интернационалистические кампании внутри страны (Чили, Вьетнам, Португалия, Греция, Куба). А я хоть и являюсь зав. международным Отделом, но заведую только самим собой.

Как бы извиняясь за убогость обстановки, пошутил: вот в таком помещении находится штаб по свержению британского империализма.

Через пять минут после того, как мы начали разговор, в комнату, как бы невзначай, зашел Джон Голлан. Деланное удивление, еще более деланная радость. Поздоровался, отпустил какую-то шутку и, не пробыв и минуты, выскочил. Заранее продуманная сцена — для демонстрации: мол, у нас есть дела поважнее, чем плясать под вашу сурдинку на европейских сборищах. То же самое, спустя еще пять минут проделал Фалбер (зам. генсека партии), который возглавлял делегацию в Варшаве.

Уоддис проводил до дверей, где продолжал, задрав ноги сидеть тот же парень. Не дал за 4 часа ни чаю, ни пригласил «осмотреть помещение» (общепринятый ритуал) и, хоть знал, что мы будем в Лондоне еще почти три дня, не позвал встретиться еще раз.

Под конец я сообщил ему, что Хейворд (генеральный секретарь лейбористской партии) знает, что мы здесь. Я умолчал, естественно, что у нас поручение непременно с ним встретиться. Уоддис опять хорошо отозвался о самом Хейворде, сказал, что у них сейчас, как никогда, хорошие отношения с лейбористами. Напомнил, что Хейворд сейчас, наверно, сверх занят лейбористской конференцией и выразил «некоторое сомнение», сможет ли он нас повидать. (Знать бы ему, что с энтузиазмом отнесся к нашему возможному приезду и каждый день звонил в посольство, спрашивая, когда мы сможем с ним повидаться, хвалился, что именно он выбил из Каллагана визы для нас и заставил МИД в Лондоне и консула в Москве просидеть лишние 4 часа на работе, чтоб обеспечить оформление виз, что он пригласил нас — беспрецедентно! — на заключительное заседание конференции, а встреча с ним уже была назначена на субботний вечер!)

Покинув ЦК КПВ, я долго не мог отделаться от ощущения, чего-то по- диккенсовски жалкого и безнадежного во всей «их деятельности», какой-то обреченности для них быть коммунистами.

Вернулись в посольство. Кубейкин (атташе по культуре, на самом деле — резидент) рассказал, что происходит на лейбористской конференции, предварительно включив «глушитель»: посольство со всех сторон «простреливается» направленными антеннами прослушивания. Договорились, что он утром «уточнит с Хейвордом». Мы будем в городе, чтоб не терять времени, и будем позванивать в посольство.