Опять же со времен Брежнева осталась «традиция» вставать, хлопая, когда в президиуме появляется Политбюро. Как школьники — в классе. И наоборот: утрачена, к сожалению, хорошая партийная традиция — не хлопать после выступления каждого, как в театре или на торжественном заседании. Это тоже, кажется, возникло при Брежневе, и то не сразу, а примерно, с начала 70-ых годов, когда появилось выражение «и лично» и начался квази-культ Леонида Ильича.

Откровенно говоря, для меня было неожиданным избрание Соломенцева и Воротникова членами Политбюро, хотя первое — логично в нынешней ситуации ужесточения контроля за партийными нравами (вернее — «непартийным поведением» должностных лиц), а второе — просто хорошо для России. Воротников, говорят, мужик умный и самостоятельный, хотя и не очень церемонный.

Чебриков — в кандидаты члена ПБ — тоже понятно. Об этом я слышал и до Пленума, так же как об избрании Лигачева Секретарем ЦК. Это, кстати, значит, что Капитонова окончательно отстраняют от кадровых дел.

Выступления Горбачева и Тихонова были «по делу», без трепа, без демагогии и хвастовства, с конкретными идеями экономического и другого свойства. И это — тоже явление новое, т. е. давно при Брежневе забытое. Вообще на Пленуме, хотя и мало было нового по-существу, но начисто, пожалуй, отсутствовал дух дворцового ритуала, ориентированного на первое лицо, хотя ритуальность политическая (в том смысле, что Пленум — отнюдь не вырабатывающая позиции и не решающая инстанция, — все решено заранее) оставалась, конечно.

Были яркие выступления, свидетельствующие, что кадры у нас есть, способные хорошо делать свое дело. Особенно мне запомнился молодой и красивый директор Магнитки, секретарь Камчатского обкома, Чечено-Ингушский секретарь.

Арбатов все время со мной советовался о его трех идеях, о которых он мне говорил в Барвихе, когда я у него был в гостях:

— О соглашении по зерну. Андропов прочитал, передал на заключение Патоличеву и тот завалил бесповоротно.

— Проект нового заявления Андропова по ракетам. Показал мне его, у меня возникли частные замечания, но вообще — это выход. Андропов прочитал и «разослал» в МИД, в Генштаб, Блатову, Александрову, сообщив им, что это — произведение Арбатова, т. е. внес «личностный» момент в отношение этих читателей к тексту. Пока, говорит Арбатов, реакция у большинства такая: не примут ведь американцы! Своего мнения по существу предложений они еще не сообщили Андропову, кроме, кажется, Андрея, который, конечно, возмущен.

— Проект для избирательной речи пока еще не представил.

Арбатов совсем не расстроен, даже бодр и весел. Пусть, говорит, даже ничего не пройдет. Я свое дело сделал и незамеченным в этом отношении не останусь. Иначе говоря, и его меньше интересует суть дела, реальные последствия его собственных инициатив, не это для него главное. Главное — обозначить своевременно «свое присутствие» в большой политике. Он мыслит себя категориями государственными. Даже свои сугубо личные дела он считает естественным решать на уровне Черненко, а не на уровне, скажем, Чазова, если речь идет о медицине.

Загладин (виделись в перерыве на второй день) был замкнут в себе. Оживился только, когда к нему подошел Прибытков (помощник Черненко) и просил заготовить странички две для какого-то выступления или официальной бумаги. Он-то понимает, что сейчас не время для внешнеполитических инициатив, хотя тогда, на совещании замов у Б. Н., он отстаивал те же идеи, что в проекте Арбатова. Но ни сам он, ни тем более Б. Н., с ними никуда не пошли.

Заметил я, что почти ни слова никем не было сказано об идеологии и культуре. Впрочем, Андропов упомянул об идеологии, как об одном из средств выполнения и перевыполнения плана.

Заезжал на работу. Рыкин успел сообщить, что мне уже поручено выступать докладчиком на партсобрании по итогам Пленума.

Говорил вечером с Карэном: о всяких делах по службе за эти недели, о Пономареве, которого он застал как раз после заседания, где его опять обошли (в членстве ПБ), и как он, на глазах, овладел собой и опять настроился на активность, как ни в чем не бывало. Жалко его по-человечески, но с другой стороны, — не за что его «вознаграждать» повышением в члены Политбюро, те более — не для чего: дело от этого ничего не выиграет.

С увлечением читаю Андрэ Моруа «От Монтеня до Арагона» и Юрия Левитанского.

«Том», посвященный этому году, — с нынешней точки зрения — выглядит более «личностным», чем другие. По большей части речь идет о переживаниях автора дневника, его недовольстве службой, которую он нес в качестве зам. зава Международным отделом ЦК КПСС, — и в особенности — о неприязни и почти сплошном несогласии со своим непосредственным начальником Б. Н. Пономаревым.

Сейчас самому автору эта тема на первый взгляд кажется мелковатой, не заслуживающей общественного внимания. Однако, вглядевшись в конкретику того времени, он подумал: раздражение довольно высокопоставленного чиновника, каким был автор, его рассуждения и размышления могут представлять определенный интерес для тех, кто заинтересуется, тем более будет изучать доперестроечный период.

Автор недоволен реакцией Пономарева на происходящее в международных делах и в коммунистическом движении.

В первом случае, вред, им приносимый, малозначителен, поскольку его не допускали до решения больших вопросов. Но если учесть невероятную активность этого секретаря ЦК во внешнеполитической пропаганде и в «инструктаже» правящих партий соцсодружества, негативная роль Пономарева видна и она не без последствий.

Что касается коммунистического движения, то негодование автора записок носит скорее узко служебный характер. Он считает, что можно было бы вести дела «правильнее» и «лучше». Например, идти навстречу еврокоммунизму, не воспитывать братские партии в духе советского, для них особенно непригодного, опыта, не навязывать им замшелых догм и правил, освободить от барщины по апологетике СССР и «защите» его от империализма, в чем Пономарев усматривал главную их задачу и главный смысл самого их существования.

Иначе говоря, дать им возможность трансформироваться в национальную силу (что и попытались сделать вопреки сопротивлению КПСС еврокоммунисты).

Однако парадоксальность и даже нелепость позиции автора состоит в том, что он сам к этому времени (и уже давно!) не верил в перспективу коммунистического движения. «Улучшай» его или «не улучшай» — результат один (который вскоре, через какие-то 5–6 лет, и обнажился): МКД, давно ставшее де-факто политически ничтожной силой в мировом процессе, совсем сойдет и с исторической сцены.

Наполнение автором записок фактами и сведениями своего недовольства поучительно. Они свидетельствуют, что в руководстве КПСС начали ощущать безнадежность деградирующего коммунистического движения, утрату им даже своих апологетических способностей по отношению к советскому социализму. Компартии, по мнению некоторых в ЦК и в Правительстве, становились в некотором роде даже обременительными в качестве некоего компонента советской государственной «реалполитик».

Понятно сейчас, но тогда автор еще не мог четко артикулировать вывод: пока сохраняется идеологическая составляющая великодержавной внешней политики, КПСС не откажется от поддержки коммунистического движения, не снимет братские партии «с содержания».

Гневные характеристики, которые дает автор дневника своим коллегам, имеют теперь совсем иной смысл, чем просто констатация недисциплинированности, лености, «непорядочности» их лично. Отлынивание от работы, халтура были результатом полной утраты веры в дело, с которым они были связаны по службе, неуважение к этому делу и к тем, кто его возглавляет. Но автор и сейчас, понимая глубинную причину их поведения (гниение социально-политической системы в целом), не склонен, тем не менее, его оправдывать. Не верили тогда уже почти все, а «сачковала», халтурила, спихивала свою работу на других, часть из них, хотя, увы! и значительная. Здесь автор видит признаки морального разложения аппарата и его профессиональной деквалификации, что потом пагубно отразилось на формировании и деятельности демократизируемого при Горбачеве государства, немало «содействовало» гибели перестройки. Ведь утеря добросовестности, бескорыстия и честности в деле, за которое аккуратно получаешь хорошую зарплату и пользуешься кое-какими привилегиями, характерной стала не только для коллег Черняева по международному отделу, а для аппарата в целом.