Буш опять возражает. Горбачев ему говорит, что сейчас ведь ждем нового ответа из Багдада (после ночного разговора с Азизом). Поэтому принципиально важно сейчас сказать себе: берем ли мы курс на политическое или на военное решение[85].

23 февраля в субботу Горбачев (и мы с ним) в течение целого дня обзванивали Буша, Мейджора, Андреотти, Мубарака, Асада, Миттерана, Коля, Кайфу, Рафсанджани… Он пытался их убедить, что Хусейн уйдет из Кувейта, деваться, мол, ему некуда.

И никто Горбачеву, включая тех, с кем он на "ты", не сказал прямо: не суетись, Миша! Давно, еше две недели тому назад, все решено. Никто не хочет, вернее, Буш не хочет, чтобы Хусейн ушел, а мы, мол, не можем противиться. Надо, чтобы он остался, чтобы устроить ему современный "Сталинград". Морочили Горбачеву голову. Он временами это чувствовал, но продолжал верить, будто сработают критерии нового мышления, что доверие что-то значит. Не тут-то было! Срабатывала логика традиционной политики: где сила, богатство, где интерес, там и "право". А моральное прикрытие легко найти, против Хусейна особенно.

В записи его телефонных разговоров — лебединая песня новой политики, устремленная к "новому мировому порядку". Он оказался, как и следовало ожидать, идеалистом-мечтателем. Поверил в то, что человеческое станет основой мировой политики. А мы при нем, мы тоже верили, хотя временами и сомневались.

Словом, Горбачев выдержал испытание Хусейном. Запад не выдержал. Нам Аллах и христианский Господь Бог запишет это. Но и только.

Обречены дружить с Америкой, что бы она ни делала. Иначе опять изоляция и все кувырком. Погорят и остатки перестройки. Впрочем, он мне сказал сегодня, когда я ему не посоветовал отвечать на последнее послание Хусейна: "Ты прав. Что уж теперь! Новая эпоха. Она и у нас внутри уже постперестроечная. Все революции кончаются неудачей, хотя и изменяют страну, а некоторые — целый мир".

Совсем к ночи затащили М. С. в кабинет к Яковлеву. Был там еще Примаков, Бакатин, я и Игнатенко. Разговор шел высокий, но в исконной российской стилистике — "ты меня уважаешь — я тебя уважаю". Много Горбачев сказал умного, но я не запомнил, ибо был пьян, хотя держался. Он впервые обнял меня "как фронтовика" (а не только Яковлева, как всегда и вездё до этого). Был предлог: День Советской армии.

Утром я уже опять писал "персидские мотивы". Правда, на работу не поехал, вызывал фельдов на дом.

В субботу (еще до звонков по разным столицам) сидели мы у Горбачева с Яковлевым. Он вдруг стал прямо при нас подписывать распоряжение о советниках президента. Яковлев ему говорит: "Хоть бы старшим назвали меня". Я подсуетился, предложил назвать Яковлева "представителем президента по особым поручениям".

— Что это за должность? При ком представитель? — возразил Горбачев.

— Но нельзя же Александра Николаевича спускать до уровня Ожерельева…

— Да брось ты, Толя, важно, что мы остаемся вместе. Вот главное.

— Но это главное знаете вы, может я, еще кто-то. А в обществе судят по должности.

Моя настойчивость не сработала. Он не хочет отождествлять себя с Яковлевым официально, знает, что Политбюро будет нудить, а Верховный Совет — Горбачев в этом уверен — не пропустит.

Потом стали подбирать других, просто советников. Горбачев назвал (помимо Загладина и Ахромеева) Медведева, Осипьяна, Абалкина, Аганбегяна. Стали искать среди писателей. Горбачев говорит: "Я бы Бакланова взял, но он, говорят, на днях из партии вышел". Я предложил Шатрова. Поговорили о нем. Горбачев его вписал. Предложил я еще Дедкова из "Коммуниста", тоже вписал.

Прошли еще в советники Мартынов, Ядов, Журкин — директора академических институтов. Кстати, еще, кажется, Велихов. А Брутенца, которого он давно обещал мне взять, не включил. Медведев еще неделю назад подставил Карэну ножку.

Днем дома. Горбачев уехал в Белоруссию. Я решил сделать себе отгул. Правда, утром съездил на работу. Оказалось, Хусейн прислал Горбачеву "SOS"! Клянется, что уйдет из Кувейта. Уже не называет Кувейт девятнадцатой провинцией Ирака, просит потребовать от Совета Безопасности ООН остановить наступление. Сообщает, что город Эль-Кувейт он сегодня к вечеру оставит: объявил об этом уже по радио.

Бессмертных звонил Бейкеру. Но что уж теперь. А ведь Азиз требовал от Горбачева три месяца на вывод войск, потом шесть недель, потом еще сколько-то. М. С. соглашался на 21 день, а Буш давал одну неделю, а спустя три дня ударил сухопутными войсками. Сейчас американцы делают вид, что "ничего не происходит" и что бы там Хусейн не заявлял, продолжают наступать. Вот так! Сила доказала, что именно она еще делает реальную политику.

Немножко походил по грязным улицам. Москва являет собой ужасающее зрелище. Помойки, сугробы, огромные лужи, очереди у каждого магазина. Скоро, наверное, и молоко исчезнет совсем: молокозаводы не имеют сырья — импортного порошка (за валюту). А у наших коров нет кормов.

Звонил Бурлацкий. По нему долбанула "Правда" за круглый стол с Алексеевым и Шаталиным: они хотят создать социал-демократическую партию внутри КПСС… Подумал я, чего людям неймется? Неужели не видят при фантастической поляризации небывалую атомизацию общества. Люди думают о том, как выжить. И никакая партия уже теперь ничего не сможет ни предложить, ни сделать, кроме склок на поверхности.

Между прочим. Примаков быстренько пишет брошюру "Война, которой могло не быть". "Правда" ее начинает главами печатать.

Вчера звонит он мне по телефону.

— Можно зачитать тебе одну страницу?

— Можно.

— …Сначала тут о том, что был создан кризисный комитет во главе с Горбачевым и в качестве заместителя — Бессмертных. Вошли в него такие-то (перечисляет), в том числе помощник президента Черняев… Далее зачитывает: "Этот человек постоянно в тени. Видимо, считает, что у этому его обязывает его должность. Но в действительности он играет огромную роль в международной политике. И очень важная фигура в ее разработке и проведении".

— Женя, прошу тебя, вычеркни это место. Горбачеву это очень не понравится. Он с Шеварднадзе-то разошелся на том же. Ибо увидел с его стороны такие же претензии, как со стороны Яковлева, который почти в открытую заявил, что Горбачев лишь озвучивает подготовленные им тексты или исполняет советы, которые он ему дает. Это не так, Женя! По существу не так. Не говоря уже о том, что, конечно, обидно Горбачеву слышать нечто подобное".

Примаков шумел, что не вычеркнет. Я стал его умолять: "Во имя нашей дружбы"! Он выругался: "И зачем я только тебе позвонил!" Обещал все-таки учесть.

Вечером 2 марта. 60-летие Горбачева.

Накануне женщины — две Тамары и Ольга потребовали: пишите адрес от нас, от тех, кто здесь, помимо всяких официальных… Я все откладывал, некогда. Вдруг позвонил Шахназаров. Говорит: "Я тут накатал, посмотри". Посмотрел я: казенщина. И продиктовал с ходу Тамаре свой текст. А она случайно напала в книге Карнеги на цитату из Линкольна. Включил. Отпечатала.

Яковлев позвонил, пригласил подписать их адрес. В основном там — бывшие члены президентского совета. Мы с Шахназаровым поколебались, но подписали и их бумагу. А наутро, 2-го, надо было улучить момент, чтобы "предстать" перед именинником в промежутке между официальными поздравлениями. Это удалось, когда он забежал к себе в ЦК после приветствий в Политбюро. И получилось очень мило. Его растрогало наше послание. Всех девиц он расцеловал, что-то каждой сказал и ринулся в Кремль на продолжение.

Там в "телевизионной комнате" сосредоточились высшие чины: министры и прочие. Лукьянов держал речь. Помощники и бывшие члены президентского совета, Яковлев, Бакатин, Примаков, Медведев, Ревенко и еще кто-то сочли неудобным туда лезть. Потом он в веселом расположении духа пришел к нам. Говорит: "Кто будет произносить первую речь?" Выдвинулся Александр Николаевич. Открыл папку и начал читать тот текст, под которым и мы с Шахназаровым еле подписались. После первого абзаца М. С. отобрал папку, захлопнул, положил ее на стол и, обращаясь к оратору, сказал: "Говори так". Яковлев стал говорить "от себя". Устно у него всегда хуже получается, чем в его витиеватых текстовочках.