2 апреля 1980 г.
Болею. Сижу дома и «испытываю на практике», что было бы, если бы я внезапно ушел на пенсию. Ужас!!!
Но мне привозят тексты — доклад о Ленине, КЫ-ый вариант. Не могу сказать, чтоб мне было противно вновь и вновь елозить по этому тексту. Но это естественно: продукция-то выстрадана и хочется, чтоб выглядела как надо.
Позавчера Леониду Ильичу вручили ленинскую премию по литературе за «Малую землю», «Возрождение» и «Целину». К всеобщему удивлению он сам говорил бодро, не коверкал фраз и слов, не бормотал — будто вернулся лет на пять назад. И речь приличная. Кто-то там насобачился подлаживаться к его нынешнему состоянию. Сам этот перформанс, конечно, постыдный с точки зрения абстрактной общественной морали. И потому, что эти произведения подняты на уровень Толстого и Ленина, вместе взятых. И потому, что «собрание трудящихся» Москвы состояло из той же «списочной» публики, которую приглашают на государственные приемы и проч.: все те же знакомые физиономии — министры, чины комитетов, зав. отделами ЦК и т. д. Средний возраст — лет 65.
И потому, главным образом, что выплеснута еще серия красивых и добрых слов и намерений, а на самом деле полный общественный застой и начало гниения (как перед каждым большим кризисом, который никак не может разразиться), завал в хозяйственных делах, нелепость и тупость во внешней политике (спасает идиотизм Картера и Ко). И полная неопределенность и утрата перспективы. Общество, все построенное, как идеологическое, оказалось и без идеологии, и без видимой цели. Но при том и без обыденного благополучия. А вся верхушка в глазах народа предстает, как стяжатели — материальные и духовные расхитители страны и уж, конечно, ленинского нравственно-идейного достояния, которое попирается нагло вот такими представлениями.
Продолжаю читать «Лунина» Эйдельмана. Книга очень подтекстная, хотя без малейшей дешевки — всяких там «аллюзий» и «реминисценций». Иногда трудно поверить в ту кризисную эпоху перед «декабрем 1825», что люди думали и переживали очень похожее на то, чем мучается сейчас московская, в том числе партийная интеллигенция. Конечно, можно было бы отнести это «совпадение» за счет мастерства автора. Но он ведь приводит подлинные документы, их собственные письма и дневниковые записи того же Лунина, Муравьева, Тургенева.
5 апреля 1980 г.
Опять приезжал Китсон — руководитель профсоюзов транспортников Великобритании, член исполкома лейбористской партии, «наш друг». Захотел повидать меня «по Афганскому вопросу». Три с половиной часа проговорили в гостинице на Плотниковом. Он привез очередные инвективы против посольства и вообще против «нас», которые не умеют «защищаться». Я приготовил все мыслимые аргументы по поводу Афганистана. Но он их не захотел слушать: меня не надо убеждать, мол, я и так все понимаю, но я «меченый», меня, как «советского агента» и «предателя» слушать не будут. А от вас слушать некого. Посольство ничего не делает, а если кто приезжает, то скорее для того, чтобы купить себе «еще одни штаны». Он уже был сильно «подогретый» нашими профсоюзниками. Поэтому «рубил и матерился». Почти в каждой фразе присутствовал fuck. Я иронизировал, шутил, пытался вставлять заготовленные аргументы. По мере того, как проходил хмель, стало возможным добиться от него каких-то конкретных вещей и договориться:
а) мы пошлем на конгресс шотландских профсоюзов толковых ребят, которым будет организована аудитория и они смогут донести советскую точку зрения;
б) в Лондоне он постарается собрать функционеров-профсоюзников и с ними тоже эти же ребята проведут «дискуссию»;
в) я напишу личное письмо Дженни Литл (секретарь Международного комитета национального исполкома лейбористов, «хорошенькая сучка, но умеет делать дело и влюблена в тебя» — слова Китсона) и предложу неофициальную дискуссию либо в Лондоне, либо в Москве на «нашем» уровне (т. е. аппаратном).
За всем тем, что он искренне говорил (а он в самом деле к нам привязался и бескорыстно озабочен, как идут дела и в Англии, и в Европе, и в советско-западных отношениях) — и со всем этим он «доносил» до нас с места событий ужасающую ненависть, которую питают к нам там. Причем, не за Афганистан, который всем сам по себе до лампочки, — Афганистан просто еще один предлог, удачный случай, чтоб открыто продемонстрировать эту ненависть к Советскому Союзу, к Russians. Поэтому с очень горьким чувством уходил я с этой беседы.
13 апреля 1980 г.
Взволновали меня три рассказа В. Кондратьева в «Знамени» № 3. Меня на этого писателя, «прорезывавшегося» вдруг к 60 годам, навел в прошлом году Левка Безыменский. Поразила сознательно упрощенная манера подавать войну в масштабе «двухкилометровой карты» (дискуссия начала 60-ых годов). А теперь вот еще три рассказа в этой же манере.
Часто задумываюсь, почему «наш» Северо-Западный фронт (и примыкавшие к нему Ржев-Волхов) дали такую большую литературу. Фронт далеко не главный, без «решающих» боев «общесоюзного» масштаба, без масс танков. Наверно, тут много причин.
1. После битвы под Москвой, когда произошло окружение Демьянска и появилась надежда нанести там немцам второе чувствительное поражение, туда были брошены части, заготовленные «для Москвы» — не кадровые, а студенческие, морская пехота, в общем с большим процентом интеллигенции и «столичности».
2. Поскольку именно там ждали большого дела после Москвы — туда же ринулись поэты, писатели, лучшие журналистские силы.
3. Но фронт «стал». И остановился почти без движения до самого 1944 года, когда началось общее контрнаступление. И все эти «силы» там застряли и, хотя их выбивало нещадно, что-то осталось
4. Своеобразие: оторванность от большого тыла бездорожьем — распутицами осенью и весной, т. е. это даже не распутица, а просто болото — лошади, помню, тонули до смерти на дорогах, полутора и двухметровые снега зимой. Отсюда: постоянный голод и все были предоставлены сами себе.
5. Отсутствие сплошного фронта: немцы в деревнях — мы в лесах и на опушках. Проникновение в глубину друг к другу, раздолье разведчикам = «романтика», психология маленьких боевых групп, патрулей, отрядов, лыжных батальонов и т. п. Внезапные соприкосновения с «мирной жизнью» — нетронутые годами войны, причем довольно богатые затерянные в лесах и болотах деревушки в несколько домов.
И многое другое.
На прошлой неделе: мои переговоры с Кжистофом Островским (зам. зав. Международного отдела ПОРП) по подготовке европейской конференции компартий в Париже. И 2идейно-политический ужин» на Плотниковом со Шредером и Дамлигом (ГКП). Крупный разговор «за жизнь» с немцами! Сам завелся и Шредера до слез довел. А вообще-то сложно, не идейностью мы (КПСС) «держим» немецких коммунистов, а безвыходностью их положения, коль скоро они коммунисты. «Национальный вопрос» витает во всем — в малейшем пустяке разговора с ними, как и вообще нашего общения с этой партией.
4 мая 1980 г.
Четвертый день праздников. Жаль, что так много не заносил сюда вовремя. С 16 по 25 апреля пробыли почти безвылазно в Серебряном бору. Я, Загладин, Арбатов, Жилин, Собакин, Ермонский и стенографистки. Готовили парижскую встречу еврокомпартий. (В основном, речь Б. Н.'а)… Заставил нас «соорудить Монбланы» инвектив против империализма и, несмотря на мат Юрки Арбатова, пустить все в алармистской тональности: мол, Европа чуть ли не на грани войны.
Загладин «в деле» участвовал очень косвенно: просматривал варианты и давал кое- какие «соображения». Ему было совсем некогда, на этот раз он показал поистине цезаревский класс: за эти несколько дней он успел съездить в Варшаву, провести беседы с румыном, который приезжал оправдываться (почему не едут в Париж), дать несколько интервью, в том числе венгерской «Непсабадшаг», написать статьи о парижской конференции для «Правды» и «Нового времени».
А я в Париж не попал. Не попал, потому что сам отказался: Б. Н. мне дважды настойчиво предлагал (ему хотелось отблагодарить меня и за Ленинский доклад, и за парижские материалы). Отказался, так как не люблю толчеи, а делать там практически нечего было. И Б. Н. отстал, решил, наверно, что это я из-за честолюбия: мол, не включили в состав делегации, а сопровождающим считаю ниже достоинства. Но… в данном случае это не так. Просто я устал ото всего на свете.
