– Можно я буду стоять? – попросил он. Однако его никто не услышал.

– Ну что, интеллигент, продолжим, – сказал майор, – помогите-ка ему сесть!

Двое охранников буквально впихнули его в кресло, пристегнув ремнями ноги, руки и туловище, он обреченно оглядел комнату и только сейчас понял, что те предметы, которые он принял за спортивные тренажеры – не что иное, как какие-то инструменты для пыток, то ли привезенные откуда-то, то ли собранные здесь, на месте, по чертежам неизвестного маньяка.

– Итак, спрашиваю – отвечаешь. Понял?

– Да.

Майор вальяжно расположился в своем кресле, достал из папки два листа бумаги и стал читать вслух: «Довожу до вашего сведения, что учитель Кулабской средней школы Мазгар Абубакаров ведет пропаганду чуждого нам образа жизни, в частности, во время пятничного намаза призывал к примирению с той частью сельчан, которые проповедуют искаженный ислам, призывал понять их, не придираться к их внешнему виду и словам, а попытаться наладить диалог, который позволил бы избежать противостояния и не прибегать к помощи правоохранителей для разрешения религиозных споров, тра-та-та, тра-та-та, и подпись – имам Кулабской мечети Самедов М.».

– Признаешь, что призывал легализовать чуждые антинародные идеи?

– Нет.

– Как нет? Вот же уважаемый человек, целый имам мечети пишет, что ты призывал примириться с бандитами?

– Я это говорил не в мечети, а возле нее, когда шел в школу, у меня были уроки по расписанию, и я не мог присутствовать на коллективной молитве на рузмане. Дело в том, что сотрудники милиции вместе с имамом стояли и наблюдали, как подрывают дом Нурмагомеда, который исчез из села года три назад, на улице была кое-какая мебель, скарб, который успела вынести жена Нурмагомеда и трое его детей. Шел небольшой дождь, а дети сидели на старом диване и от шока даже не пытались укрыться от дождя, мимо шли сельчане на пятничную молитву, видели все это, и я думаю, они тоже осуждали такие действия, но боялись высказаться.

– А ты самый смелый?

– Нет, я всегда уважал старого имама, и мне было жалко этих детей, старшая ходит школу, и я знаю, с каким трудом они выживают. Их девочка зимой перестала ходить в школу, потому что одноклассники смеялись над ней, так как ее пальто было переделано из старой ватной куртки матери, а когда она перестала ходить в школу, то обвинили семью в экстремизме. Никогда не думал, что имам может написать донос, – с горечью добавил он.

– Так вот как ты заговорил? А ты не жалеешь сотрудников милиции, которых убил Нурмагомед, их семьи?

– Мне жаль всех погибших, а еще больше мне жаль живых, которые живут с ненавистью друг к другу, готовы убивать ради своих идей, убеждений. Я всегда думал, что идея должна нести добро, терпение к чужому мнению.

– Ну хорошо, а на это, что ты скажешь? «На учительском собрании, выступая по итогам учебного года», – начал читать майор, – так, это не то. А, вот, – майор опять полез в какие-то бумаги и, найдя листок, начал читать вслух, – «на собрании преподаватель Абубакаров высказывался против политики правительства и критиковал новый учебный план, поддержав уволенного приказом министерства бывшего учителя астрономии Султанова В.Г. Абубакаров возмущался тем, что часы по астрономии переданы религиоведению, и что правительство намеренно воспитывает болванов, не понимающих устройства ми… мироздания, слова-то какие, мать вашу! И школа выпустит недоучек, которые не имеют базовых знаний».

– Я говорил не так.

– А как?

– Я сказал мы выпускаем недоучек, государство я не упоминал.

Однако майор его уже не слушал. Направив указательный палец на учителя, он громко кричал. – Ты понимаешь на кого ты голос поднял!

Майор повернулся в кресле и указал пальцем на портрет президента на стене. – На него, на меня, на всех! Они лучше знают, что нужно школе, а что нет! И если бы не он, то американцы уже были бы в наших горах и уже жили бы в твоем доме!

– Я не против.

– Ты не против чего?

– Ну чтобы кто-то пожил в моем доме или в селе. Вряд ли кто согласился бы добровольно жить у нас, если есть другие варианты.

– Ты что несешь, тварь? – закричал майор, с опаской посмотрев на портрет на стене, будто их разговор могли услышать.

Учитель тоже посмотрел на портрет, президент задумчиво и добро улыбался ему с портрета, как бы давая надежду, что все скоро закончится, и он вернется домой, в свой старый дом, в свою школу. От мыслей его оторвал удар в подбородок. Он не ожидал такого проворства от майора, который за доли секунды, перепрыгнув через письменный стол, сумел нанести ему увечье. В затылке зазвенело и перед глазами прошли красные круги. – А теперь еще раз спрашиваю! Ты знаешь Кубаева Ахмеда?

– Нет.

– Его младшая сестра учится в твоей школе, ходит в твой класс, и что, брат никогда не интересовался учебой сестры и не заговаривал с тобой?

– Не помню, кажется, нет.

– Ах ты тварь! Сейчас я тебе покажу, как кажется. – Майор достал откуда-то трехгранный напильник и, всунув в рот учителю, начал пилить коренные зубы, направив грань напильника между двумя зубами. Из порезанной щеки хлынула кровь, крик, вырвавшийся от чудовищной боли, захлебнулся в горле от слюны и крови, учитель непроизвольно начал кашлять, и несколько капель крови попало в лицо майору.

– Ну сука! На тебе! – и этим же напильником он начал бить учителя по лицу. Остановился он, когда лицо превратилось в кровавое месиво, а голова учителя свесилась, как у куклы с оторванной шеей. Майор понял, что несколько перестарался, когда увидел, что из заплывшей левой глазницы учителя вытекает бесцветная жидкость. Повернувшись к дверям, он крикнул: «Доктора сюда!».

Учитель очнулся уже в камере, лицо распухло, левая глазница страшно болела, и он ничего не видел, во рту собралась загустевшая кровь, которая мешала дышать, и он попробовал ее выплюнуть, но не смог. С трудом дотянувшись до бутылки с водой, он сделал глоток и снова провалился в темноту.

Два дня его никто не беспокоил. Он думал, что ему дают возможность поправить здоровье, хотя дело было совсем в другом: потеряв счет дням и часам, он как-то даже забыл, что в календаре есть пара выходных в неделе, по которым отдых предоставлен и палачам, а иногда и их жертвам, и палачи, как правило, очень трепетно относятся к своему здоровью и отдыху. В понедельник утром он проснулся рано от боли, все тело ныло, и особенно не давали покоя десны и задница, разорванная колючей проволокой. Лязгнула металлическая дверь и раздалась команда: «На выход!». Тело как-то само непроизвольно дернулось к двери. Ему неожиданно пришла в голову мысль, что никогда не подумал бы о том, что условный рефлекс, ведомый чувством страха и боли, настолько быстро приживается и начинает командовать телом.

– Встать!

– Я не могу, – ответил учитель.

– Не можешь – заставим! – И охранник занес над ним дубинку. Однако после нескольких ударов дубинкой учитель по-прежнему неподвижно оставался лежать в кровати.

– Ну-ка, помоги мне, – обратился охранник к своему напарнику, – снова придется тащить этого говнюка.

Чем ближе они подходили к двери с табличкой «Комната допросов», тем больше ноги отказывались идти, на последних метрах поддерживавшие его с двух сторон охранники попросту внесли его в кабинет. Майор как ни в чем не бывало сидел в своем кресле за письменным столом в белоснежной рубашке с короткими рукавами и почему-то улыбался ему.

– Ну, как настроение? Рабочее?

Он промолчал, чувствуя какой-то подвох.

– Обижаешься? – продолжал издеваться майор. – Не обижайся, это моя работа! Одни воруют, другие, как говорят, ловят, – попытался он сострить. – И заруби себе на носу, чем дальше будешь упорствовать, тем будет хуже.

На мгновение ему в голову пришла крамольная мысль: «А может, признаться в чем-то? Хотя в чем?» Майор задает ему вопросы, ответы на которые он не знает и ответить в принципе не может, а когда все это закончится, неизвестно.

– А ты с одним глазом даже лучше смотришься, – продолжал майор, – мужественное лицо стало, суровое. – Майор явно издевался над ним, и было видно, что для него это в порядке вещей. Он не мог этого понять. «Как может шутить человек в подобной ситуации? Может, попытаться разговорить его? – подумал он. – Наверняка даже в этом животном есть какая-то человеческая струнка».