Утром его никто не будил, он проснулся сам. Липкий пот застилал глаза, из-за сырости в камере в груди возникло давящее ощущение, словно по нему проехал грузовик, но больше всего его беспокоило чувство безотчетного страха, родившегося где-то в подсознании, мешавшее думать, пить, есть и отнимавшего способность даже ходить по камере. Через какое-то время начался обход и раздача завтрака. Когда очередь дошла до него, в камеру вошли двое – охранник и врач. То, что второй является медиком, он понял по несвежему белому халату с едва сохранившейся на накладном нагрудном кармане полустертой надписью «…ед часть №…» и стетоскопу, болтавшемуся на груди.

– Этот новенький, – сказал охранник, – осматривать будешь?

– Так, поверхностно, – ответил ему доктор и зачем-то пощупал левое предплечье учителя. – Ну ладно, – сказал доктор, внимательно осмотрев руку, как будто именно в этой и руке была заключена вся информация о здоровье арестанта, – вроде как здоров, – и, отпустив руку, спросил учителя: – раны, ушибы, переломы есть?

– Нет, – ответил учитель.

– Ну и хорошо, если нет, пойдем дальше.

Завтрак тоже отличался от того, что было в других тюрьмах, дали пачку дешевой лапши быстрого приготовления, кусок серого хлеба и пластиковую бутыль с водой без крышки, набираемой, видимо, где-то из тюремного водопровода. Заметив недоуменный взгляд учителя, разносчик еды посоветовал ему развести лапшу водой. Горячей воды, он сказал, нет, но если ты оставишь на полчаса в холодной, то будет в самый раз, и обнадежил, что горячая каша будет, когда завхоз выйдет с отпуска. Разводить «Доширак» он посчитал бессмысленным и стал есть всухую, стараясь не уронить ни единой крошки, и, запив холодной водой, лег на кровать. Поспать ему так и не удалось. Через час-полтора охранники пришли за ним и повели куда-то вниз, к майору, на этаж минус два, как он понял из разговора охранников, где и располагалась комната допросов.

Кабинет для допросов, куда его привели, оказался большой, ярко освещенной комнатой с огромным столом и, как ему показалось из-за своей близорукости, спортивными тренажерами, натыканными повсюду. Он сел на предложенный стул, больше напоминавший кресло, и, когда его руки пристегнули к поручням, а ноги – к ножкам кресла, охранники ушли. И он остался один на один со следователем. «Зачем меня привязали? – подумал учитель. – Тут ведь и так никуда не убежишь. И что им от меня надо? И кто такой этот следователь?» Он поерзал в кресле, пытаясь ослабить ремень на груди, сдавливавший грудную клетку и мешавший дышать, и не добившись успеха, решил попросить если не снять, то хотя бы ослабить ремень. Заметив его ерзания, следователь повернулся к нему, словно давая получше разглядеть себя, и, увидев, что учитель хочет что-то спросить, мягкой кошачьей походкой подошел к нему вплотную, наклонился и, поднеся указательный палец к своим губам, прошипел: «Тссс, здесь первым говорю я, а ты будешь говорить, когда я тебя о чем-то спрошу, понял?». Учитель кивнул. Что-то зловещее, темное, беспросветное было во взгляде следователя, что смутило его и заставило подчиниться.

– Итак, – продолжил он, – я читал твой протокол допроса, проведенного майором Рашидовым. Хочу тебя предупредить! Я не интеллектуал, коим мнит себя майор Рашидов, и не читаю глупых книжек и журналов. Цацкаться с тобой тоже я не буду. Чем быстрее скажешь правду, тем целее будешь. Во-вторых, тебе не удастся меня разжалобить рассказами об одинокой старушке и плачущих учениках с их родителями. И в-третьих, на тебя нет никаких документов, никаких протоколов о задержании, тебя три дня назад отпустили из городского изолятора, и ты куда-то уехал, скорее всего, скрылся. То, что ты здесь, знает только несколько человек из МВД. Поэтому здесь я для тебя бог и царь, а не какой-то член, получивший свободу вследствие эволюции. Ты меня понял?

– Да. Понял.

– Для тебя я господин майор. Ясно?

– Да.

– Да кто?

– Да, господин майор.

– Уже лучше.

Майор подошел к своему столу взял лист бумаги и, подойдя к нему вплотную, спросил:

– Тебе знаком Ахмед Кубаев?

– Нет. А кто это?

– Тебе лучше знать. А тебе знакомы?.. – Тут следователь сделал паузу, заглянул в листок и прочел пять или шесть фамилий.

– Нет, не знакомы.

– Плохо. Значит, не хочешь говорить правду?

– Хочу! Но я их действительно не знаю.

– Проверим. – Майор не спеша подкатил какую-то тележку с проводами и прикрепил зажимы к шее и груди учителя. – Начнем с сорока вольт, – сказал он и нажал какой-то рычаг. Учителя стало трясти, тело скрутило и, если бы не был пристегнут, то он готов был вылететь из кресла. Словно откуда-то издалека был слышен голос следователя: «Увеличим до шестидесяти, увеличим…», пока не пропал совсем.

Он очнулся в том же кресле, сколько времени прошло, он не знал, шея и грудь страшно ныли, места, куда были прикреплены электроды, были обожжены и болели ноющей болью, рядом с креслом стояли те же два охранника, которые его привели. «Разденьте его», – приказал майор. Раздев его, охранники ударами дубинок заставили стать на четвереньки, сунули под него скамейку и майор умелым отработанным движением вставил ему в задний проход кусок шланга. Затем, взяв в руки небольшой моток колючей проволоки, начал засовывать в шланг. «Ты знаешь, – приговаривал он, – этот прием называется «вставить розочку»». Услышав крик боли, он перестал всовывать колючую проволоку, но опять тем же умелым движением выдернул шланг.

– А знаешь, – сказал майор, – теперь у тебя в прямой кишке кусок колючей проволоки, и я буду вытягивать ее вместе с кишкой, если ты не скажешь кто твои сообщники. Так, раз, – дикий крик заполнил весь нижний этаж тюрьмы, – два! Вот б…, – услышал он будто откуда-то издалека, – снова сознание потерял. Откачайте его.

Учитель с трудом открыл глаза, ему казалось, что прошло всего несколько секунд с начала пыток, пытаясь оглядеться, он повернулся на бок, шея после ударов током не поворачивалась, он полулежал на полу в луже собственной крови, рядом стоял медик и те два охранника. Медик выговаривал майору о том, что подозреваемый при таком обращении не протянет больше трех дней, и что количество трупов у них зашкаливает. Майор, в свою очередь, с усмешкой отвечал, что задержанных по документам нет и никогда не было, а раз так, то и беспокоиться не о чем, и добавил: «Ладно, тащите его в камеру, пусть отлежится, тем более, тут у меня очередь таких как он, завтра продолжим». В камеру его никто не потащил, охранники, выведя в коридор, заставили идти самого, последний пролет лестницы он прополз на четвереньках, оставляя за собой кровавый след разбитых о металлическую лестницу колен. Когда он дополз до дверей камеры, ему показалось, что это дверь избавления от мучений, оазис, тихая комната в аду, куда не доходит адский огонь, добравшись до кровати, он еле взобрался на нее и тут же отключился. На следующий день ему было плохо, целый день провалялся без сознания в бреду. Очнувшись поздно ночью, он обнаружил на полу шесть пачек сухой лапши и две пластиковые бутылки с водой. Есть ему не хотелось, дикая боль внизу живота временами утихала, но снова и снова давала о себе знать. Ожоги на груди и шее тоже болели и начали нагнаиваться, но это было ничто по сравнению с болью в животе. Он не стал ни пить, ни есть, зная, что будет только хуже. Пытаясь заснуть, старался вспомнить прошлую жизнь, бабушку, родителей, лица которых помнил только по фотографиям, и плакал. Плакал навзрыд, не стесняясь, что его услышат, плакал о пройденной жизни, ее бессмысленности и жестокости. Плакал, вспоминая бабушку, у которой он был единственным стимулом к жизни, которая всегда ждала его на пороге – и когда он шел из школы домой, и потом, когда он стал работать, ждала его после работы. Так он заснул.

– Подъем! Быстро встал! На выход!

Он лежал на нарах, не в силах подняться, когда охранник ударом дубинки по плечу заставил его встать. Рука безжизненно повисла, и, увидев, что охранник замахнулся, чтобы повторить, он произнес: «Не надо, я иду, я иду». Он словно во сне проковылял до дверей камеры и упал, не в силах идти. «Вставай, тварь», – потребовал охранник и ткнул дубинкой в зад, он закричал от дикой боли, но продолжал лежать. «Вот сука, – произнес тот же охранник, – придется его тащить». Когда охранник приволок его в комнату допросов, учитель уже немного пришел в себя и теперь, стоя посреди комнаты, молча глядел в пол, собираясь с мыслями.