- За мою - тоже!.. - вслух откликнулась она. - Я же была душою всецело с тобой; когда я узнала, первое чувство было - именно вины, и именно в том, что дома была, и не знала, и не стояла рядом!..

- Но это всё - чувства, мысли, воображение, а я... я - содеял!.. Мне всё-таки, наверное, легче, чем вам, я хоть не безвинно... А она, а доченька наша!.. И она, значит, должна искупать?!. И родители наши, которые узнают... твои ведь тоже узнают потом... Я понимаю, что глупо всё это кричать, потому что тогда малышке, которую мы вытащили, - ей за что, и матери?.. За то, что плод проклятый вкусили?.. Ладно, хватит, я не могу больше об этом!.. Нам не убежать, Луиза, мы схвачены, мы пойманы!.. Слушай, я выйду минут на десять наружу, на воздух, на холод ночной, мне хочется дрожать, чтобы зуб на зуб не попадал, чтобы это отвлекло от мыслей... не ходи со мной, тебя скоро к ребёнку позовут, и я приду, не беспокойся, ладно?..

- Ладно, Андре... - Она поняла, что ему и в самом деле лучше побыть немножко одному, помёрзнуть, чтобы приглушить душевную муку - так же, как, быть может, весть о донорстве Жюстин приглушит и смягчит его родителям рассказ о взрыве на островке... "А я... а я вознесу ещё молитву - здесь, на этой прокуренной лестнице... Боже, как же я хочу быть услышанной!.." Когда он вышел - пала на колени и зашептала, часто крестясь, зашептала быстро, сбивая дыхание, иногда чуть останавливаясь - вдохнуть: "Боже великий, добрый, святой, избавь погибели, не допусти страдания, смилуйся, Боже, над НИМИ обеими, спаси маленькую ту не этой ценой, от доченьки нашей отклони нож!.. Избавь, и спаси, и чудо сотвори, чудо светлое, святое,!.. Яви иной путь спасения... ей только одиннадцать, она дитя, сжалься над нею!.. Вели воинствам святым и ангельским поборать за спасение!.. Их обеих спаси, и Андре, и родителей наших, и меня... но если кому-то надо жизнь положить, то пусть - мне... а их огради, и избавь!.. Sancta Mater Dei, Sancta Mater misericordiae! Вспомяни материнство своё... ты ведь тоже мамой была, - вырвалось у неё с неким ожесточением... ей хотелось бы сейчас уткнуться в подол деве Марии и уцепиться за её руки своими - изрезанными, в бинтах!.. - Больно мне, больно нам, страшно, спаси, заступись!.."

После этой молитвы Луиза опять достала женскую сигарету, затянулась... ей стало почему-то холодно... вот и хорошо, подумала она, словно убаюкивает этот холодок... Андре молодец, сам специально пошёл наружу, чтобы прохватило... Затем медленно направилась к реанимационной - узнать, что с Элизой... Там столкнулась с Андре... Рука об руку они вместе вошли в палату...

И через минуту после этого прозвучал звонок - на мобильный телефон, лежавший на столике поверх разбросанных документов. Медсестра Лорен, глянув на экранчик, быстро протянула аппарат главврачу, стоявшему, всматриваясь в экран монитора, над тихо стонущей сквозь сон девочкой: "Из окружной! Из кабинета самого Бернуа!.."

Завотделением взял телефон. "Да, слушаю". Секунды две-три спустя мельком - так выстреливают из укрытия, чтобы мгновенно спрятаться вновь, - взглянул на Андре и Луизу, отдёрнул взгляд, сказал чуть растерянно "Это не совсем..."... но не договорил, видимо, прерванный собеседником; затем, сделав знак дежурному и сестре - сейчас вернусь, - поспешно вышел во внутреннюю дверь.

Через пару минут он вошёл обратно, молча, спокойным шагом, и сосредоточился опять на дисплее - чересчур надолго, показалось Винсену... "Он как будто создаёт завесу - чтобы ни о чём не спросили и чтобы не надо было смотреть на нас... О чём он умалчивает? Из кабинета "самого" Бернуа, сказала сестра, - это, наверное, завотделением в той больнице... И они обсуждали нечто такое, чего нам, по их мнению, знать не надо... Может быть, наш доктор не захотел сказать при нас что-то очень печальное о состоянии девочки? Почему он проговорил "это не совсем..."? Допустим, перевозить её опасно, лучше оперировать здесь? Но тогда он сам туда должен был бы позвонить... а может, он это и сделал, пока нас здесь не было, а тот заведующий ему сейчас перезванивал... Нет, вряд ли - тогда этого звонка ждали бы, а медсестра была, кажется, удивлена, увидев номер. И потом, если бы и так, от нас не было бы смысла это скрывать... Нет, наверное, именно этот Бернуа сообщил ему что-то неожиданное - и они оба не хотели, чтобы мы слышали. Тогда "не совсем" может означать - не совсем удобно... то ли посвящать нас, то ли выйти вот так вдруг... Но в любом случае - что же это за внезапное известие? Неужели всё-таки... неужели то самое... и, точно ещё не зная, боятся обнадёживать?.."

Винсен не решался даже мысленно произнести "может быть, всё-таки надеются на доставку донорского органа".

"А что ещё может быть? Какие-то юридические сложности? Ну, так тогда юрисконсульт позвонил бы, а не врач; и уж тогда нас-то и позвали бы к телефону - попросили бы, допустим, ещё как-то там своё согласие подтвердить... письмо по факсу, скажем, отправить... да мало ли что... Но если бы так... но об этом-то нас первых уведомили бы!.. Или, может быть, что-то с хирургом, назначенным на одну из двух операций? Но всегда имеется подстраховка: откомандируют кого-то пусть даже из другой части страны - самолётом в крайнем случае... И потом, это тоже от нас не стали бы скрывать..."

Луиза стояла рядом и опять успокаивала раненую девочку, ненадолго проснувшуюся; она втянулась в это занятие, окутывалась им... А Андре напряжённо, взбудораженно, с неким вожделением обдумывал - что же от нас утаивают? Это занимало его, отвлекая - подобно ночному холоду за стенами здания, - от боли, от муки... Это было его способом во что-то втянуться, чем-то окутаться. Это светило огоньком надежды... хотя до чего же страшно думать, что он вскоре погаснет, окажется лютой насмешкой... Потому-то он и не поделился с Луизой этими размышлениями даже когда малышка вновь задремала и они вышли передохнуть. Он пошёл курить один, Луиза прилегла, сдвинув стулья, на подушку, которую вынесла сестра, и попросила ещё одну - на неё, вернувшись, полулёжа облокотился Андре... Второй час, четверть второго...

А Жюстин в это время уже заканчивала лабораторные процедуры, и она думала о том, что скоро, вернувшись в детскую реанимацию, попросит папу в оставшийся до отъезда в окружную больницу промежуток времени - рассказать ей... рассказать про ТО... Ей хотелось узнать, как же это было... и она тоже искала свой способ уйти во что-то чувствами и разумом, не думать о том, ЧТО предстоит... А ещё она выхватывала из памяти то одно, то другое... она вспоминала фестиваль двое суток назад, на который ездила с Бланш и Валери и после которого был тот разговор в машине с папой... Вспоминала викторину по четырём евангелиям во второй половине октября, недавно, - викторину, в которой участвовало несколько частных школ. Она хорошо ответила на предварительные вопросы, но призового места не заняла - и не была разочарована, в ней не было состязательного честолюбия, в этом она похожа, наверное, скорее на маму - папа-то ещё как досадует иногда, проиграв в настольный теннис на лиге или турнире... И вновь воображение возвращало её домой, в комнатку, где книжки, где плюшевые зайчики, и единороги, и белочка, и уточка, и ещё так много мягкого и уютного... и всё ещё куколки и пластилин... ей хочется, чтобы всё это оставалось, ей жалко прощаться с детством... Она подумала сейчас - как же я хочу туда... мне будет больно, и я улягусь в полудетскую свою кроватку, и попрошу, чтобы мне почитали, опять почитали совсем детское что-то... про девочку, у которой день рождения в садике, про мотылька, спасённого пчёлкой, севшей на руку мальчику, в чьём сачке он, пойманный, бился... они почитают и мне, и Пьеру, он прибежит и сядет сбоку на моё одеяло... Я так хочу, чтобы ЭТО уже началось и закончилось, и чтобы мне снова быть там... Потом девочка хотела было прочесть одну из выученных ею молитв, но вместо этого опять окунулась в воображаемое, и ей как будто послышался мамин голос, поющий колыбельную из мультфильма, и папин, читающий про Белоснежку...