Опять нахлынул тот образ вокзала, телефона-автомата, вздымаемого плаща... И опять Пьер вывел её из этой грёзы: "Мама, это правда, что я здесь на ночь завтра остаюсь?" "Да, хороший мой, - ответила она, - мы же завтра едем на спектакль, он поздно закончится..."
Потом - минут тридцать пять езды по улицам, по шоссе... Малыш заснул в машине - десятый час; Жюстин рассказала, что на начавшиеся каникулы не задали обязательных уроков, но желающим предложено написать сочинение на тему "Почему важна терпимость к живущим, мыслящим и чувствующим иначе?" - и вопрос заинтересовал её, ей хотелось бы высказаться. И отец, полуобернувшись, спросил: "А у вас уже было что-то об этом?" "Нет, - сказала Жюстин, - тема должна начаться после каникул; если кто-то напишет, - будем обсуждать в классе... Вы поможете мне, если я за это возьмусь?.." Он глянул на дочку, не оборачиваясь, в зеркальце... как день назад, подумала Жюстин, как день назад, когда он тревожно смотрел, ожидая её слов о герое американского фильма, о Роберте Белом Ястребе, не уничтожившем четверых, двое из которых потом убили его жену и сына... "Мы, конечно, поможем, - отозвался он секунд через пять, - но вспомни, как ты писала недавно о том, будет ли встреча с чужим разумом... Так вот, и теперь тоже - не стоит ни в интернете, ни у нас искать идеи: у тебя должны быть свои. А мы на них откликнемся, и именно это поможет тебе... скажем так - вырастить их. Не заменить нашими, а именно вырастить собственные... саженцы... те, что в твоей душе..." Девочка после длительного и серьёзного молчания - она, казалось, взвешивает, сказать нечто важное или нет, - решилась и произнесла: "Я так и знала, что ты это ответишь, папа; ты то и дело теперь, как будто в своей лаборатории, опыты ставишь - что я скажу... и интересно, почему это... и только ли со мной..." Винсен заметно вздрогнул от этих слов, переглянулся с Луизой... "Жюстин, я... это не опыты ни в коем случае... просто ты очень повзрослела, ты научилась мыслить самостоятельно, критически и творчески, и мне... нам... важно, чтобы ты обрела уверенность в этом своём умении". Да, подумала Луиза, в тот раз, когда она писала ту работу насчёт "инопланетян", Андре именно по этой причине посоветовал ей строить сочинение на своих личных идеях, а не на "материалах": пусть мыслит независимо... К тому же она и в самом деле повзрослела, а он, Андре... он стал, кажется, более "зрелым" после ТОЙ ночи, после того, что ему пришлось совершить; он менее, чем раньше, склонен высказываться, чтобы "показать себя" и несколько инфантильно самоутвердиться... Но вчера... вчера, в машине, когда они ехали домой - он же рассказывал об этом, - она верно почувствовала... да, когда она с девочками обсуждала тот сериал, он, ища её поддержки, тревожно "выжидал-проверял" - что скажет любимая дочка... И Жюстин, такая же тревожная и очень чуткая, "поймала нужную волну"...
Сейчас девочка отчасти поверила отцу, но её всё не отпускало много раз передуманное - то, о чём и в истекшую ночь мыслилось ей: что-то происходит с ними обоими, столь родными, любящими, любимыми... Луиза, уловив её состояние, перевела разговор: "Ты, я видела, мушкетёров взяла читать?.." И это оказалось очень удачным ходом: вплоть до конца поездки они втроём увлечённо обсуждали, насколько приукрашены дуэльные обычаи в изображении Дюма...
А потом, когда подъехали к дому, прежде чем родители разбудили заснувшего Пьера, Жюстин вдруг сказала, дотронувшись до них обоих: "Я вас очень люблю... я хочу, чтобы у нас было спокойно и радостно..." - и смутилась от своих слов, как будто они означали признание - что-то в семье не так... "Мы тоже хотим, Жюстин, чтобы так было, - ответил папа, - поверь, у нас очень хорошая семья, доченька, потому что всё... всё зависящее от нас для того, чтобы дать друг другу спокойствие и радость, мы делаем..." Он сказал самое верное и бережное из всего, что можно было сказать, - подумала Луиза, - и хорошо, что не добавил больше ничего, ибо подразумевалось - мы не всё можем; и незачем говорить одиннадцатилетней девочке то, что она и сама отлично понимает... Мальчик, разбуженный ими, не капризничал, быстро вылез из машины; дома с ним было проще, чем обычно, он, не споря и не торгуясь, умыл лицо и руки, почистил зубы, разделся... Луиза села почитать ему "Белоснежку"... Что-то тревожно-нежное растеклось между ними четырьмя и объяло их, - так ощущала Жюстин. Она улеглась и думала, что долго не сможет заснуть, но её неожиданно быстро объял сон, в котором она увидела себя на некоем кораблике, небольшом, хрупком, парусном; он то и дело покачивался, но плыл, и она знала - есть на нём люди, на которых можно безусловно положиться, они не дадут кораблику опрокинуться и утонуть... И близился некий берег, чуть затуманенный, незнакомый; но она верила - это не дикий и страшный край, здесь будут люди, будет город, будут книги и песни; и, может быть, она найдёт здесь кого-то нужного ей... Нет, это был не "страшный" сон, из которого хочешь выпутаться; она, проснувшись около часа ночи, даже отчасти пожалела, что он прервался; и ей хотелось вспомнить - с кем она плыла и кого искала?.. Но, вспоминая, Жюстин довольно быстро вновь заснула - без сновидений и на этот раз до утра.
А Андре уселся за компьютер, желая проверить электронную почту... Чтобы выйти на неё поскорее, открыл историю за истекающий день... И спросил Луизу - "Что это ты про Заратустру читала - про то, чтобы подтолкнуть падающего?.." Она, спохватившись, что не догадалась стереть регистрацию захода на тот сайт, хотела было сказать - слышала когда-то эту фразу, сегодня утром вспомнила, вот и посмотрела - благо было время... Но внезапно не захотелось ей таиться, лгать... она подошла к нему, обняла сзади, полушепнула - "Ты ложись, я сейчас приду, в кровати поговорим уже"... И через несколько минут, держа его руку под одеялом, рассказала всё про приезд Натали Симоне.
И про "Клэр", и про Бланшара, и про вытащенные из шкафов прослушиватели, и про то, как дружелюбна и открыта была с нею эта женщина...
А он слушал это всё сначала довольно спокойно, а потом с нарастающим - Луиза чувствовала, - желанием броситься, словно в бой, в длинный и ожесточённый монолог. А потом промолвил - чуть сбивчиво, обрывисто, но вместе с тем и решительно: "Понимаешь, Луиза, я приемлю этот дар и эту кару. Я всё-таки стал другим, и осознаю это, и несу в себе... нечто такое, что, наверное, я не в силах передать даже тебе, чтобы ты разделила... Ты не слышала голоса этого, когда она меня убеждала, чтобы я... малыша нашего, которого сейчас на руках нёс, полуспящего... и девочку нашу, которая сейчас нам сказала - я вас люблю... и тебя, Луиза, чья рука моей касается... убеждала, чтобы я вас - подставил под... я это и назвать боюсь... ты этого голоса не слышала, ты ненависти этой не испытала... А я - слышал и испытал, и... и - стоило испытать; и рассказанное тобой не остановило бы меня, Луиза, пусть бы я и тогда это знал!.. И я всё-таки, наверное, вопреки тому, что мне казалось месяц-полтора назад, сумел окаменеть, стать камнем, и - не жалею! И мне очень близок тот офицер или кто бы уж он там ни был, в том поезде, в котором прабабушка этой Натали ехала... Да и ты ведь сказала: ему, защитившему всех, - крест памяти; и лучше этот крест, чем крест того, кто... не посмел "окаменеть" - и НЕ СПАС... Я вас всех очень и очень люблю... но тем, кем был раньше, уже никогда не буду; и помнишь, в тот уютный вечер, после разговора с комиссаром, я сказал тебе - мне нет дороги назад!.. И вам - тем, кто со мной, - тоже... Тебе и Жюстин по крайней мере... Пьер ещё маленький, а она уже допытывается, и осознаёт, и не оберечь нам её от этого: она ощущает - мы не совсем те, что были... Нет нам дороги назад, Луиза, мы должны наконец понять это и принять!.. Давай уж я сигарету в постели... слушай, если ещё что-то подобное узнаешь, - не пытайся скрывать от меня... незачем! Я - камень; и я от такого, поверь уж мне, не разобьюсь!.."
