Это было, впрочем, чересчур оптимистично. Хромым он не остался, но выписался лишь через месяц, рана заживала не быстро, надо было усиленно тренировать ногу, а иногда её "сводило" - участок над коленом затекал и обездвиживался минут на пять-десять. Врач предупредил, что это будет, вероятно, случаться - правда, лишь изредка, - и в дальнейшем: "Тут ничего поделать нельзя, у тебя очень чувствительный нерв был задет, потому и боль была такая сильная... Но ничего страшного, это будет каждый раз быстро проходить..."
И сейчас, дымя в окно с балкона квартиры, Мишель Рамбо предчувствовал: может быть, вот-вот онемеет левая нога... Ну ладно, я ведь дома, подумалось ему; и вообще, сколько-нибудь серьёзно это на жизнь не влияет.
Неслышно подошла Аннет, обняла сзади за плечи.
- Ну, расскажи, что было? И когда, кстати, ты мне продолжение "Избавителя" дашь?
- Могу уже сейчас. Только читай не отвлекаясь; а если устала, то лучше завтра вечером.
- Завтра родители приедут, засидимся допоздна. Давай сегодня... Только ты мне сначала расскажи об этой своей встрече... и что же всё-таки на тебя так сильно подействовало?
- Ты же знаешь, - сказал он тихо и утомлённо, - что мне иногда надо... Этот комиссар, - перескочил Мишель на другое, - он и женщина, психолог-аналитик, что приехала с ним, - они же, я тебе говорил, занимались - или, может, ещё занимаются, - этим делом о взрыве на речке... И их обоих это странным образом захватило; потому-то они так и хотели, прочитав моё сказание, встретиться со мной... хотя оно им и само по себе понравилось, я чётко вижу... И я даже думаю, что они уже знают... впрочем, давай я тебе всё действительно по порядку...
- А что "тебе иногда надо"? Ты не досказал об этом... - Аннет старалась не упускать прерванные им самим фразы, казавшиеся ей важными. Она знала - когда его что-то захлёстывает, он начинает перебивать сам себя, - и умела "упорядочивать" разговор.
- Да мысленно просмотреть всё от начала, как будто фильм, понимаешь?.. Вот и на сей раз я не мог без этого...
- И на чём я прервала сейчас твой фильм? - спросила она.
- На ранении. На больнице. Скалу "орлов смерти" мы уже взорвали, Аннет... - Он загасил одну сигарету, прикурил следующую...И вот сейчас... знаешь, вот как будто вижу, что пришли товарищи... тот самый Алекс, и Адам... и они рассказывают...
Они пришли на следующий день после операции, принесли фруктов, пирожных, конфет... Шумно радовались, что он "в порядке", а через месяц опять будет - молодой и сильный, - стоять в охране и рулить на мотоцикле... "А со сцеплением как быть, если ногу схватит?" - подумалось ему; но он решил, что купит мотоцикл с автоматической коробкой передач. Тогда левая нога будет по-любому не при деле... Получалось, что с ним, с Мишелем, всё будет, наверное, в норме... Но он узнал тогда и о печальном, о страшном. Операция, в которой они участвовали, была настоящим, полномасштабным боем, в ней, оказалось, одних погибших было десятеро, а раненых - более тридцати... На срочной службе не довелось им побывать в подобном сражении, да и на резервной не факт, что ещё хоть раз предстоит кому-то из них такое - разве что грянет большая война... Вторым же из упавших замертво на его глазах - одновременно с Гаем, - был разбитной Марко, двинутый на футболе... дня за три до того он, сцепившись с Алексом в споре о сборной Аргентины, твердил, что она обязана выходом в финал только вратарю и что аргентинским болельщикам надо бы вскладчину организовать ему прижизненный памятник... Боже мой... как же это так, ребята...
И ещё рассказали друзья о том, что в тех серо-бежевых домах, захваченных взрывом автобомбы... что там, кроме террористов, были ещё убитые; и было в их числе несколько детей... Это просто было СКАЗАНО. Там были дети. И ни сам Мишель, ни товарищи - никто из стрелявших в этот смертоносный грузовик не надеялся на то, что чья-то длань поставит перед ними весы, чтобы соизмерить ужас этого обстоятельства с теми ужасами, которые они все вместе - разведчики, пехотинцы, танкисты, артбатальонщики, - обязаны были предотвратить и предотвратили. Весов никто не даст, они это понимали. И понимали, что решившийся быть защитником - обречён на то, чтобы поступать жестоко. И что никого не может защитить тот, кто не возденет на душу свою бремя беспощадности к врагу.
Страшный взрыв грузовика-бомбы убил в том числе детей... Он, Мишель Рамбо, стрелял... стрелял вместе с товарищами; и ведь Бог не обидел его меткостью, он и дротик с нашлёпкой в детском саду, и шарик ударом ракетки умел направить куда целил... И посланные им снаряды из гранатомёта были в числе тех, что воспламенили эту автобомбу... Так было нужно. Он понимал это тогда, понимает и сейчас. "Мы сделали то, что сделали. Нам было кого спасать. Маленькая дочь Тетрарха лепетала - мне страшно, папа... У Адама уже тогда был сын трёхлетний... У меня самого тогда ещё не было детей, но в моей жизни была Ноэми... Ноэми, которую я спасти не мог..." Живущий и желающий быть защитником обречён выбирать - к кому быть жестоким. И нет порой возможности ударить только по самой бездне зла, не погубив вместе с нею и тех, кого она держит близ себя, превратив в заложников... Разъять - нельзя... А значит - надо ударить и нести затем бремя знания. И вины, которую ни на чью душу не скинешь, как белый шарик лёгким "флипом" под сетку. "Скидывать" - не на кого. Террористы, что прятали машину-бомбу меж домами, где были дети, не могут быть "виновны" в чём-либо: нелюдю - нелюдево, суд совести - удел человеческий...
Он ещё тогда понимал, что всегда будет нести этот груз, деля его с Адамом, Алексом... со всеми товарищами... А кроме них... кроме них лишь с очень немногими он говорил об этом. Рассказал папе, маме и Сюзан, прилетевшим к нему ещё до выписки. И не о чем тут было "рассуждать" ни ему, ни им. Просто они - близкие, и знать об этом - ИХ бремя. А потом, позже Мишель посвятит в это и Аннет, он ещё в первые часы знакомства раскроет ей всё... ибо примет её в близкие, в свои, даже не зная ещё, что она будет его женой...
И неким откровением - сродни тем молниям, что сверкали в воображении, когда он, только что спасший Жюля и спасённый сам, сидел в катере, - прозвучали для Мишеля сказанные ещё в больничной палате слова Адама, соблюдавшего традиции и носившего пусть не всегда, но по субботам, вязаную шапочку. Адам сказал, что хочет съездить к древней Стене, оставшейся от Храма... и что ещё не знает - будет ли произносить там молитву или просто стоять, уткнувшись лицом в священные камни, в щели меж которыми принято класть записки с просьбами и чаяниями. Он пригласил их поехать вместе, обещав Мишелю подождать, когда тот выпишется. И добавил: "А напишу я... знаете, ребята, что я напишу? Я попрошу Его признаться, что Он не всё может..."
Они действительно побывали там через месяц. И Мишель Рамбо тоже написал... написал не записку, а письмо, послание, в котором было, конечно, о родных, о друзьях... и о Гае там было, и о Марко, и о Ноэми... и обо всех, кто погиб... А завершил он написанное словами: "Я не верю, что Ты всё можешь. Я надеюсь, что Ты не всесилен. Я надеюсь, что Ты никого не предаёшь, а отчаянно хочешь всех спасти, но у Тебя не всегда получается, и Ты жаждешь нашей помощи... Хоть бы это было так!"
После этой поездки он стал читать Библию - читать бессистемно, но пытливо, ища и выхватывая образы тех, кому можно было сопереживать. Перед ним представали отвага и жертвенность, гибель невинных, пощада виновным, обращаемые к Богу мольбы, жалобы и укоры... Он понимал, что не будет там ответов на вечные вопросы, терзающие людей, но его захватывала духовная мощь тех, кто осмеливался эти вопросы ставить; и было у него ощущение того, что перед ним распахнулся целый космос. Он, ещё не формулируя этого, чувствовал: читаемая им огромная антология человеческой духовности - пусть часто и жестокая в своём неприукрашенном изображении бытия, - не предаёт и не предаст вопрошающего. И залог этого - именно отсутствие обманно-плоских псевдоответов.
