И всё-таки, демобилизовавшись, он не спешил уезжать, откладывал этот шаг: слетал погостить, увидеться с семьёй и школьными друзьями, - и вернулся. Частично на родительские деньги, частично на армейское выходное пособие снимал трёхкомнатную квартиру в более или менее сносном, хоть и далеко не престижном районе - вскладчину с двумя компаньонами-студентами: каждому по комнате, кухня общая... да и не нужна ему была отдельная кухня, не готовил он ничего, кроме кофе, чая и бутербродов... Подрабатывал охранником, а потом, сдав на права и купив старенький мотоцикл, - по совместительству ещё и курьером. Родители не были в восторге, узнав про мотоцикл, но Мишель был чужд лихачества, ездил осторожно - он очень оценил сказанные когда-то отцом слова о том, как глупо рисковать впустую...
И часто ходил он в библиотеку находившегося не особенно далеко от его квартиры университета: он, не будучи студентом, не мог брать книги на дом, но в читальном зале сидел часами - благо книг на его родном языке было много, и сгруппированы они были в солидные разделы... И пробовал иногда писать. Мечтал создать нечто и остросюжетное, и насыщенное психологизмом, и уже звучали в уме диалоги, и мелькали фрагменты; но фабула не придумывалась, и через воронку собственного "я" неизменно втекало сочиняемое в чашу личных переживаний и воспоминаний, и не получалось изображать происходящее глазами некоего иного, "не-себя". А писать откровенную автобиографию не хотелось, да и тот ли возраст, чтобы сколько-нибудь уместно было браться за неё?
Уезжать он не спешил в том числе и потому, что под конец армейской службы появилась у него подруга - кассирша продуктового магазина близ дома, в который он иногда приезжал на побывки. Она очень рано успела выйти замуж, родить малыша-сына и в первые же месяцы после того развестись. Худенькая, черноглазая, с чёрными локонами и ладными, правильными чертами лица... Правильными, хотя и жестковатыми... впрочем, потом Мишелю стало ясно, что некоторая жёсткость взгляда характерна вообще для разведённых женщин... Ализа была не особенно застенчива и сама довольно откровенно дала понять понравившемуся ей солдатику, что будет рада, если он навестит её... "Ты не боишься? - спросил он, когда у них начиналось. - Я же тебе ничего не обещаю - привыкнешь, потом тяжело будет расставаться...". "Не боюсь, - ответила она, - отвыкать я раз и навсегда уже научилась". Полтора года длились эти отношения. Он часто приносил что-нибудь ребёнку, которому было тогда чуть больше двух лет, хотя не откликался на попытки Ализы - попытки, которые она не часто, но всё-таки порой делала, - возложить на него те или иные как бы символически "отцовские" нагрузки. "Это не моё" - чётко осознавалось им... Бывший муж, Альберт, брак с которым был расторгнут по её инициативе, снедаемый и обидой на неё, и тоской по сыну, часто звонил, укоряя и грозя - довольно наивно, - проучить. Он нигде постоянно не работал, не мог ни алименты исправно платить, ни толком ухаживать за ребёнком, родители же его жили в другом городе и помогали мало. Поэтому брать малыша ему разрешалось по суду только раз в две недели по выходным; а он ревновал, хотел, видно, оставаться настоящим отцом, и больно ему было, что чужой человек видит его дитя намного чаще. Однажды он подкараулил Рамбо недалеко от дома Ализы в тёмном парке; произошла драка, Мишель хорошенько заехал напавшему под правый глаз, хотя и сам получил в челюсть так, что потом денька три побаливало... Их растащил заметивший потасовку полицейский патруль; обоих доставили в участок. Выяснив, что ни один из них не имеет криминальной предыстории, - отпустили, предупредив, что если подобное повторится, будет заведено дело. Пока полицейские наводили справки, противники перестреливались очередями сигаретного дыма и бранных слов. Но сквозь завесу дыма и брани перед Мишелем постепенно проступала столь же обычная, сколь и пронзительная, человеческая боль. "Я служил в танковых войсках, - ожесточённо сказал Альберт то ли ему, то ли полицейским, - я неделями дома не видел, по мне и пулями, и ракетами колошматили; и за это всё теперь я никто... и суд у меня ребёнка отбирает, всё бабам причитается, отец - второй сорт... - а теперь вот ещё и ты..." "Я служил в пехоте, - слегка усмехнувшись, ответил ему Мишель, - и лупили по мне тем же самым, чем и по тебе, а дома я не видел три года, потому что дом моих родителей в другой стране... так получилось...". Это "так получилось" добавил он тогда без интонации вызова, тихо и с чуть виновным вздохом. Ибо капельку пожалел, что сказал про "три года". Совершенно не хотелось ему выглядеть идеологически мотивированным добровольцем - ни в этот миг не хотелось, ни раньше, ещё во время самой службы. Добровольцу - легче, он сам выбирает себе поприще и стезю, а этот парень был призван и никем не спрошен... Но ведь и он, Мишель, тоже не был - на самом деле не был, - никаким "добровольцем"... нет, он был мальчиком, которого успели защитить когда-то... его - успели, а....
Мишель Рамбо махнул рукой и пошёл брать ещё чашку чая - столько воспоминаний нахлынуло, что ещё побуду здесь, чтобы доносились всплески голосов и плыло перед глазами кружево огоньков...
Тогда, повинуясь внезапному наитию, он ещё добавил этому непутёвому Альберту: "Если хочешь быть "кем-то", не говори - "я никто". Ребёнка у тебя не отберут, пока сам не отдашь... Ребёнок чётко чувствует, кому он нужнее - отцу или чужому, - и это решает всё..." Сказав это, удивился сам - как дошёл он, ещё не имевший тогда родительского опыта, до такой мысли... А бывший муж его любовницы неожиданно глянул на него с неким оттенком благодарности... И в тот момент Мишель ощутил, что стал сильным человеком - правду сказала тогда, в садике, та женщина, детский психолог... Ибо он не только врезал этому танкисту и сам схлопотал от него - это дело нехитрое, - но ещё и сумел сказать ему нечто ободрившее, поддержавшее... и тем самым, быть может, не дать "снаряду" обиды и боли в его душе стать сгустком чёрного зла...
Да, с оттенком благодарности глянул тогда на него этот парень... и в чьём же взгляде мелькнуло очень недавно что-то подобное?.. А, ну конечно, подумал Рамбо, размешивая сахар... это Луиза Винсен так посмотрела, когда он, давая ей книгу, сказал, что уж лучше поклоняться покою и счастью, чем мертвенному идолу "ненасилия"... А сам Винсен во время того разговора, в кафе, в день взрыва на островке?.. Нет, выражение его лица не вспоминалось - Мишель был не особенно наблюдателен, когда увлекался собственной речью, а говорил он тогда очень много...
Он опять вернулся мысленно в те юные годы... После этой разборки с Альбертом он, улучив подходящее мгновение, сказал Ализе - давала бы ты ему малыша почаще, пусть гуляет с ним... он человек, и отец... И она - несколько неожиданно для него самого, - послушалась. И намного умиротворённее стали её отношения с бывшим мужем, и ребёнок перестал переживать, что мама с папой враждуют... И когда он, уже хорошо говоривший в два с половиной года, с восторгом показал ей при Мишеле, вернувшись после гуляния с отцом, большой и далеко не дешёвый заводной трактор - "смотрите, что мне папа купил!" - она захлопала в ладоши: "Молодец папа, так и передай ему в следующий раз"...
Потом он всё-таки расстался с этой женщиной: взаимное влечение исчерпало себя, и ясно им было обоим, что пути у них - разные. Но расстались они по-хорошему, по-дружески, чувствуя и понимая, что сделали друг другу добро, а не зло... Потом была совсем другая жизнь. Он спустя два года покинул ту страну на восточном берегу огромного моря; но у него двойное гражданство, он ездит туда порой... И виделся с Ализой пару раз, знает, что она устроена, замужем, у неё ещё двое детей, а Идо, тот малыш, уже дослуживает в армии... И бывший муж, кажется, остепенился, женат, работает где-то в фирменном гараже автомехаником...
