И была перестрелка в пустынной местности близ одного села, когда он, дав очередь из американской винтовки "M-16", увидел чётко и явственно, что одна из метавшихся меж скалами фигур с автоматом - упала и больше не двигалась. Справа и слева от этого уже не шевелившегося тела сверкнули вспышки других выстрелов; и были ещё очереди из-за смежной гряды, под прямым углом, - там размещалось в засаде ещё одно отделение... Террористы попали в капкан, и были перебиты - все шестеро, да, именно столько их там должно было находиться согласно предварительным данным.
И Мишель Рамбо знал: да, это его пуля стала смертельной для накануне ещё живой плоти. Он впервые убил. Солдаты обычно не говорили между собой о том, от чьих выстрелов падали враги; и только много позднее посвятил он в произошедшее родителей, которым вообще-то писал часто и длинно... В ту пору только наедине со своей душой осмысливал он это. Отчётливо вспоминалось ему то, что думал он однажды на ночь глядя, лёжа в спальном мешке и стараясь подольше не заснуть, продлить часы блаженно осознаваемого отдохновения... "Я выстрелил, - думал он, - и сделал это сознательно, целясь и желая умертвить живое, усматривая в том свой долг. Что же теперь? Изменился ли я, подобно... подобно Адаму и Еве, когда они вкусили тот плод, по той легенде? Или, может быть, это и не легенда? - отвлекался он на иное, - я не знаю, чему верить... но как же не хочется происходить от неких безобразных нелюдей... но Адам и Ева были изгнаны из рая, а я... а во мне - что может измениться? Я ведь и не был в раю... Или всё-таки - был? Ведь детство, так часто пишут и поют, похоже на рай... Детство... чьё-то - может быть, да... но не моё! - ослепительным всполохом озарила его мысль. - Не моё, потому что в моём была Ноэми и была её гибель. Я - может быть, уже тогда был изгнан из рая... И, может быть, именно поэтому меня не тяготит, что я пересёк теперь ещё один рубеж, что я превратил живую плоть в мёртвую груду органических соединений..." Ему было чуть странно, насколько не смущало его то, что он стал одним из тех, кто проливал кровь. Но он понимал, ещё же более - ощущал, почему не тяготится этим. В воображении зажигался золотистый отблеск той электрической свечи - тогда, в "уголке Ноэми"; и думалось Мишелю, что он, быть может, выстрелом своим сумел предотвратить вспыхивание ещё кто знает скольких таких же... и не они будут светиться, а взоры детишек, которые смогут достроить свои башенки, и собрать отложенные на следующее утро мозаичные картинки, и восхититься тем, что у них получилось... Перед ним предстало видение некоего гигантского, кровоточащего и рассёкшего мироздание рубца. По одну сторону этого рубца был он сам, и близкие ему там были, и не очень, и совсем безвестные, в чужих странах; но все были объединяемы чем-то окрашивающим их в живительные цвета; по другую же сторону разверзалась пучина абсолютного зла. Она была тоже как бы "живая", но ПО-ИНОМУ, и в неё - так ему ощущалось, - не только необходимо, но и желанно бить и бить без устали любыми способами, любым оружием, - чтобы не метнула эта пучина свои хищные щупальца туда, где настоящая жизнь, и не выхватила больше никого и никогда... Ему припомнился тогда американский фантастический рассказ о немыслимо экстремальном поединке человека с неким страшным, бесконечно чуждым и ненавидящим всё земное "пришельцем" - о поединке, решавшем, которой из двух цивилизаций выжить, а которой - исчезнуть... Человек всё-таки победил, и эта победа его обернулась гибелью миллиардов существ, и - именно "И", а не "НО", - это была благословенная победа...
Мишель Рамбо, допивая чай и шаря уже было в кармане, чтобы достать ключи от машины, при этом воспоминании чуть усмехнулся и решил - посижу несколько минут ещё...
О нет, конечно, тогда перед ним, девятнадцатилетним, мелькать-то мелькали эти образы, но было ему тогда ещё далеко до настоящего осмысления их... Только много позже, во всеоружии зрелого разума, он сумел хоть отчасти облечь их в одеяние чётко сформулированных мыслей. Он читал впоследствии в том числе иудейские религиозные поучения, очень оттачивающие логическое, категориальное мышление, и пришёл к противопоставлению тех, кто "если и убивает, то для того, чтобы жить и спасать", тем, кто "если и живёт, то для того, чтобы убивать". Вот это-то и были для него те "пришельцы", про которых он, юный, подумал тогда, кутая уставшие ступни в мягкую ткань спального мешка и уставив в пространство трубочку сигареты...
И только много позже дошёл он до той идеи, которую недавно высказал комиссару Жозефу Менару и этой столь тонко почувствовавшей его душевный настрой Натали: до идеи о том, что грань, отчёркивающая мир людей от абсолютного зла, что грань эта - ЕСТЬ; и что даже не зная, где точно она проходит, человек обязан порой - ударить насмерть, истребить, уничтожить. Надеясь на то, что поразит только само зло и не убьёт вместе с исчадиями невинных; но именно всего лишь НАДЕЯСЬ, и принимая на душу свою груз сомнения - точно ли это так?..
Нет, тогда, в девятнадцать, он не умел ещё, конечно, так рассуждать; но чувства были - те самые...
Потом он принимал участие ещё в нескольких стычках. И бывало так, что врага опрокидывала пуля, но нельзя было сказать - чья: его, Мишеля, или кого-то из тех, кто рядом... И дважды погибали на глазах его товарищи, с которыми вместе он и выходил на операции, и пил кофе на отдыхе, и замерзал, и потом в жару обливался... Сложилось так, что не те это были, с кем он близко сдружился, но каждый из них был - своим, и о каждом была скорбь: и о нём самом, и о тех, кому смерть его была страшным горем... А один раз застонал от боли рядом младший сержант Давид, с которым тоже особой дружбы не было, а недавно ещё и переругиваться с ним довелось о том, чья очередь идти в караул в третью смену, под утро; он застонал от осколка, угодившего ему в правую ногу, где-то под коленом, - и, машинально продолжая держать оружие, тяжело рухнул на мокрую насквозь от только что прошедшего ливня землю... И волочить его до надёжного прикрытия - откуда уже, дай Бог, отвезут в санчасть, - надо было перед собой, подталкивая: на руках нести нет сил, не ребёнок ведь, парень под метр восемьдесят, а на спину взять - подставишь под пули... И раненый сквозь стоны хрипло твердил ему - "пусти, я сам, я поползти попробую..."; но Мишель продолжал тащить его на почти вытянутых руках, закрывая от выстрелов. Чуть колотил холодок успевшего стать привычным страха, но этот страх не мешал двигаться, поддерживая товарища, не мешал делать то, что было непреложным долгом... И припоминалось в эти мгновения, как бился он тремя годами раньше в воде, пытаясь одной рукой удержаться на плаву, другою - не отпустить, не упустить Жюля... И - посчастливилось, они добрались, младший сержант был перебинтован и увезён в госпиталь, а Мишель остался невредимым.
Он был хорошим бойцом, умел перемещаться, пригибаясь и замирая порой, без глупой игры с опасностью, но когда надо - не трепеща перед нею. И вот служба стала подходить к концу. Он ни разу не был ни ранен, ни контужен, ему посчастливилось. Пройти офицерские курсы ему не предложили - он слышал от штабных, что эта идея вроде бы взвешивалась, но была отклонена... то ли из-за его двойного гражданства, то ли ещё и потому, что он и сам не высказывал желания стать кадровым военнослужащим. Это не тянуло - хотелось учиться... решить бы, правда, - где и чему... И было чувство, что отдал он некий долг, и не настолько привлекал армейский образ жизни, чтобы повязаться с ним на многие годы.
И ещё было такое чувство, ещё не вполне на тот момент уяснённое, что и учиться, и вообще постоянно жить захочется ему, наверное, всё-таки в Европе. К той стране, где служил и сражался, он был причастен древней кровью, и детской болью, и боевой дружбой; но мир, в котором жили отец, мать и сестра, уже учившаяся тогда на втором курсе филологического факультета, казался ему и душевно, и житейски ближе.
