«По-вашему, мы мало меняемся?»

Новгородец покачал головой.

«К сожалению.»

«А спутники Земли? Я имею в виду искусственные. А путешествия на Луну? А обживаемый океан? А Большой Компьютер? А МВ, наконец?»

Петров вздохнул.

«О прогрессе Человечества следует судить по поведению людей в общественном транспорте.»

Совсем другое мучило моего друга.

«Если ты прав, — сказал он мне, — если мы впрямь посетим Будущее, то, возможно, я смогу наконец, как говорил ой незабвенный друг Уильям Сароян, написать Библию.»

Я покачал головой.

Вряд ли, считал я, мимолетный визит в Будущее и поверхностный (он не может быть иным) взгляд на него одарит нас откровениями. Удивит — да, поразит — да, но откровения…

Что, например, почерпнул бы человек двадцатых годов нашего столетия, найди он на своем столе газету из восьмидесятых?

«Бамако. По сообщениям из Уагадугу декретом главы государства, председателя Национального Совета революции Буркина-Фассо, распущено правительство этой небольшой державы…»

«Рим. В итальянском городе Эриче открылся международный семинар ученых-физиков, посвященный проблемам мира и предотвращения ядерной войны…»

«Женева. В женевском Дворце наций открылась международная встреча правительственных организаций по палестинскому вопросу…»

«Варшава. В польском городе Магнушев состоялась массовая манифестация, посвященная сорокалетию боев на западном берегу Вислы…»

Что поймет в этих сообщениях человек, не переживший вторую мировую войну? Что подумает он о государстве Буркина-Фассо? Как воспримет сам термин — ядерная угроза? Какого мнения станет придерживаться, рассматривая палестинский вопрос?

Нет, я не думал, что, побывав в Будущем, мой друг напишет Библию, но я был уверен, что в Будущем мы все же, несмотря на сомнения новгородца, побываем.

К сожалению, прочесть греческую повесть Ильи Петрова (новгородского) я не успел. Я могу судить о ней только косвенно. Догадываюсь: ее герой, каким бы он ни был вначале (герой, понятно, как и его прототип Эдик Пугаев, путешествовал по Греческому архипелагу), непременно должен был спасти свою душу. Если даже он начал свой путь с мелких спекуляций, увидев лазурные бухты Крита, увидев величественные руины Микен, побродив в тенистой Долине бабочек, густо наполненной нежной дымкой веков, он не мог, конечно, не переродиться, и в родную Березовку он, опять же, привез не иностранные шмотки с этикетками модных фирм, а толстые цветные монографии по истории античного искусства, чтобы долгими летними вечерами на полянке перед деревянным клубом под сытое мычание коров с наслаждением рассказывать оторопевшим землякам об Афродите, Геракле, о первых олимпийцах, о славных битвах и великих крушениях, не забыв и о паскудном Минотавре, немножко похожем на племенного быка.

Я уверен, необыкновенный талант рыжебородого новгородца заставил бы читателей поверить в такое перерождение, и я радовался бы вместе с этими читателями.

Как иначе?

Переродился же человек!

Однако совсем иначе подошел к тому же прототипу мой новосибирский друг.

Верный идеям лаконизма (вспомните Л.Толстого с его знаменитой фразой о доме Облонских, в котором все смешалось, или Д.Вильямсона с его фразой о Солнце, погасшем 4 мая 1999 года), Илья Петров (новосибирский) начал рукопись с емкой фразы: «Эдик Пугаев начинал с деревянной ложки…»

Работая над черновиками, Илья не менял настоящих имен. Это помогало держать в голове жесты, характерные выражения, мимику. Чтобы не исказить суть рукописи, я воспользуюсь тем же приемом.

Итак…

«Эдик Пугаев начинал с деревянной ложки…»

Условно рукопись называлась «Ченч».

Этим словечком в странах Ближнего Востока и Южной Европы называют давным-давно известный натуральный обмен. Отдав деревянную ложку за африканского слона, вы вовсе не совершаете мошенничества. Вы просто производите ченч. Вы просто пользуетесь ситуацией, сложившейся так, что именно в этот момент вашему партнеру нужнее деревянная ложка, а не слон.

Идею ченча Эдик ухватил сразу.

Но Эдик не торопился. Если уж забрался в такую даль, что с палубы не видно не только родной деревни, но даже родных берегов, то этим, конечно, следовало воспользоваться. Не лежать же, как новгородец, в шезлонге, и не бегать вверх-вниз по судну, как новосибирец. Вот ребята с полюса холода были понятны Эдику: рано или поздно в карточной игре кому-то начинает везти.

— Красиво тут, — сказал Эдик, присаживаясь рядом с новгородцем и поглядывая на портовые постройки. — Красиво, а вот не лежит душа.

Судно стояло на рейде Пирея.

— Вон тот домик, — указал Эдик на роскошную виллу, прилепившуюся к зеленому утесу, — он, наверное, принадлежит Онассису. Ему тут, наверное, все принадлежит.

— Нет, эта вилла принадлежит псу грека Пападопулоса, бывшего крупного торговца недвижимостью, — ответил всезнающий новгородец. Он все знал из своих пухлых бедекеров. — Пападопулос, умирая, очень сердился на своих родственников, а потому указал в завещании, что все его имущество должно перейти к любимому псу.

— А что, греческие псы живут долго?

— Не думаю. Однако даже десяток лет такого ожидания может привести в отчаяние самого крепкого грека.

— А что, в Греции не продают собачий яд?

— Не думаю. Однако Пападопулос, умирая, выделил приличную сумму для телохранителей пса. Они, наверное, и сейчас покуривают на террасе.

Эдик присмотрелся, но ничего такого не увидел.

— Дома лучше, — вспомнил он родную Березовку. — У нас никто не посмел бы оставить наследство псу.

— Дома лучше, — подтвердил новгородец.

— Что вы читаете? Это иностранная газета?

— Да, это греческая газета.

— А что в ней пишут?

— Разное… Вот, например… На Кипре, рядом с поселком Эпископи, раскопали руины древнего дома. Когда мы будем на Кипре, вы все внимательно рассмотрите, Эдик. Я на вас полагаюсь. Пишут, там найдены останки людей и лошади. Похоже, дом завалило при землетрясении, случившемся глубокой ночью, не менее чем шестнадцать веков назад.

— А как узнали, что ночью?

— Рядом со скелетом лошади лежал фонарь.

— Зачем лошади фонарь? — удивился Эдик.

Новгородец не ответил. Он уже привык к образу мышления Эдика. Он спросил:

— Вы задумывались когда-нибудь о Будущем? Хотелось бы вам побывать в Будущем, выяснить, что с вами там может случиться?

— Вот еще! — обиделся Эдик. — Там, в Будущем, я, наверное, облысею, а волосы не цветы, их заново не посеешь. Зубы, например, не проблема, у меня есть знакомый дантист, но волосы… — Эдик задумчиво сплюнул за борт, метя в пролетающую на уровне борта чайку. — Волосы не сохранишь. Если уж куда заглядывать, так это в прошлое.

— Почему?

— Да они там, сами подумайте, что знали? Жгли костры, гонялись пешком за дичью. А у нас телевизоры, спутники, вот лодка-казанка. Книги еще… — на всякий случай покосился он на писателя. — Мы бы любому древнему греку дали сто очков вперед, хоть какой будь умный!

— А еще… — опасливо хихикнул Эдик. — Взяли моду на мечах драться, варвары!

Эдика Пугаева очень задели и фонарь, найденный при погибшей лошади, и роскошная вилла, в которой скучал одряхлевший пес богатого покойного грека Пападопулоса. Особенно последнее задело.

Вот ведь он, Эдик Пугаев, живет в Березовке в неплохом, конечно, но, в общем, в обычном доме, и все удобства у него во дворе, а тут целая вилла, а занята только псом!

«Нет! — твердо решил Эдик. — Я у этих проклятых капиталистических частников обязательно откусаю что-нибудь такое! Тем более товарец для ченча у меня есть.»

Он, правда, не сразу решил, что именно такое хорошее откусает он у проклятых капиталистических частников.

В Стамбуле, например, Эдику ужасно понравилась историческая колонна Константина Порфирородного. На вершине ее когда-то сиял огромный бронзовый шар, но на шар Эдик опоздал — шар еще в XIII веке хищники-крестоносцы перечеканили на монеты. Но в конце концов можно обойтись и без бронзового шара, колонна сама по себе хороша. Непонятно только, сколько карандашей или расписных деревянных ложек потребует за колонну глупый турок, приставленный к ней для охраны, и как отнесутся земляки Эдика к тому, что вот на его, пугаевском, огороде будет возвышаться такая знаменитая, такая историческая колонна?