— Не один. Среди многих, — мягко поправил ее Ждан. — Общая школа позволит ребенку развиться гармонично. Он не несет в себе ничего такого, что вовсе не украшает тебя и меня. Твое дело — родить здорового ребенка. Я почти уверен, тебе непременно следует попробовать себя в роли Настоятельницы. Почему би нет? — Он улыбнулся. — Хризе нужны помощницы.

Зита не знала, как защищаться. В отчаянии она посыпала песком свои длинные ноги. Тень горы укрывала их участок пляжа от солнца.

— Мы строили Общую школу почти два столетия. — Ждан начал сердиться. — Этот институт стопроцентно оправдал наши ожидания. Мир изменился. Он по-настоящему изменился, только когда мы всерьез занялись детьми. Мир нельзя изменить к лучшему, изменяя себя, мы в этом прозрели. Мир можно изменить, только отдав его детям. Неужели ты не понимаешь, что не только наш сын, все дети планеты — наши!

Она послушно повторила:

— Все дети планеты — наши…

Ему не понравилось неожиданное смирение Зиты.

— Хочешь, уйдем на «Гелионисе» вместе?

Закрыв глаза, Зита осторожно легла спиной на песок. Ее мысли беспорядочно метались, она искала выход. «Почему „Гелионис“? Как я уйду на „Гелионисе“, если мой ребенок в Общей школе?»

Ее лицо стало таким, будто она впрямь теряла и Ждана, и своего еще не появившегося на свет сына.

«Она никогда не поймет смысла регламентации материнских прав, — подумал с горечью Ждан. — Движение транспорта регламентировано, это ей понятно… Разве вопросы воспитания менее важны?…»

Он подумал: «Разве можно отдать ребенка просто в руки матери?… Пусть она добра, пусть нежна, умна, разве любой отдельный человек в чем-то не ограничен? Разве вольно или невольно он не передаст ребенку и свои не лучшие черты? И разве можно делать какие-то исключения?…»

Ждан видел выкладки МЭМ, посвященные Зите. Получить право на индивидуальное воспитание она не могла. Даже если бы Ждан остался с ней, она все равно не получила бы этих прав. Ее неуравновешенность, склонность к резким переходам от эйфории к печали, идеал (Нора Лунина, склоняющаяся над волшебным младенцем), эгоизм (мир исключительно для детей), восторженность и неумение держать себя в руках, желание все делать своими руками… Нет, кто возьмет на себя риск доверить воспитание ребенка Зите?…

А Зита молчала.

Машинально пересыпая песок с ладони на ладонь, она готова была заплакать.

Уйти с Жданом на «Гелионисе»? Но «Гелионис» — это исчезновение из мира на пять лет. Она не будет иметь никакой связи с ребенком… Остаться в Мегаполисе, пусть тенью, но быть при своем ребенке?

Зита пугалась собственных мыслей.

Она разочаровалась в Гумаме, ее так и не привлек молчаливый Ри Ги Чен, она терпеть не могла голографических двойников. Ее успокаивали только Ждан и Гомер.

Какие разные братья!

Если Ждан взвешивал каждую фразу, медлил там, где ей хотелось сразу, одним скачком перепрыгнуть через все препятствия, то Гомер странным образом умел связывать легковесность с фундаментальностью.

Зита любила, когда ее навещал Гомер. Не колеблясь, первая протягивала руку. Он улыбался:

— Проверяешь? Не любишь голографических двойников?

— Ненавижу!

Гомер понимал ее.

Но ей хотелось все объяснить:

— Тени… Мне надоели тени… Скажи, Гомер, почему люди разлюбили общение?

— Доктор Чеди утверждает, что это временно, но он же говорит, что мы обязаны через это пройти.

— Почему обязаны?

Гомер улыбался. Он понимал ее, понимал живой вид, разработанный ею на стене кабинета. Волна, зеленоватая на изломе, поднималась со скользящими в ней, стремительными-, как веретена, дельфинами, нависала над самой головой. Океан казался безмерным, вопли чаек только подчеркивали его безмерность.

Гомер останавливался у окна.

Высокое стрельчатое окно распахивалось прямо в кусты сирени.

— Гомер, — спрашивала Зита, — зачем тебе космос?

Он привык не удивляться ее вопросам.

— Разве Третья звездная уже утверждена?

— Еще нет. Но ведь если ее утвердят, ты вновь улетишь на Ноос… Это правда? Тебе надо туда вернуться?

Он кивал.

— Вот ты и ответила на свой вопрос.

— Но ведь там опасно.

Он возражал:

— На Ноос нам ничто больше не грозит.

— А Даг Конвей? Разве он не погиб?

— Погиб?… Не знаю… Он исчез… Это точнее… Именно это, Зита, и позволяет думать, что на Ноос нам ничто не грозит.

— Но вы же бежали с Ноос.

— Бежали? — Он не сразу понял, что Зита имела в виду. Потом рассмеялся: — Ну да, тебе хочется поставить меня на место, у меня слишком самоуверенный вид… Бежали… Бежать надо было сразу, уж если ты заговорила об этом… А теперь мы обязаны вернуться… Даг Конвей может находиться где-то там. — Он неопределенно кивнул в небо. — Возможно, он восстановлен, возможно, жив… Что мы знаем о возможностях тех, кто заселил Ноос сиренами?…

— А экипаж? Вы наберете людей? Мне кажется, сейчас мало кто интересуется космосом.

Гомер рассмеялся.

— Ах, Зита! Иногда мне кажется, что это не я, а ты так долго не жила на Земле… Либеры требуют своего, пусть они свое получат. Но при чем тут Третья звездная? Ты ведь это имела в виду?

Зита кивнула.

Она вдруг заторопилась. Ей кажется, возвращаться на Ноос опасно. Даг Конвей исчез. Где гарантии, что этого не случится с любым другим человеком?

И Гомер тоже заторопился. Зита сразу увидела: потребность выговориться зрела в нем давно. И слушая его быстрый рассказ, она с невероятной ясностью видела черное небо в чужих созвездиях и одинокую фигуру Гомера, ломящуюся сквозь рощу сирен. Она явственно, отчетливо видела смутные коленчатые стволы, воронкообразные листья, всю эту сумеречную, звучащую рощу — зовущую, плачущую, но вовсе не тоскливую…

Гомер усмехнулся.

Какой наивный антропоцентризм! Он сам никогда не воспринимал пение сирен как плач или пение. И тогда, в роще, он ни о чем таком не думал. Он просто знал: Дага Конвея здесь уже нет; так же, как знал: с ним, с Гомером, ничего не случится. Он не мог объяснить, почему он это знал. Но это было так — он, не колеблясь, наступал на корни тяжелыми башмаками. Корни, как живые, дергались, пытались вырваться, а он шел дальше, пригибал стебли к земле, цеплялся за листья. На корнях вдруг вспухали бугры. Они светились, выстреливали облачки газов, но студенистые хлопья белыми снежинками опадали вокруг Гомера, не причиняя ему никакого вреда.

— Тебе было страшно?

— Нет, — ответил он без всякой рисовки. — Ведь я уже понял: сирены установили нашу идентичность. Моран, я или Конвей — им было все равно. Они не нуждались в количественных накоплениях, для них сейчас гораздо интереснее был бы не человек, а, скажем, червь или собака. — Он перевел дыхание. — И пока я там был, я чувствовал: Даг уже далеко. Его разобрали на атомные кирпичики, но где-то его вновь соберут. Я остро это чувствовал и сейчас это чувствую. Разумеется, мои чувства — еще не доказательство. Но мы обязаны опять побывать на Ноос.

Он помолчал.

— Когда поднимаешься в гору, по самому крутому ее склону, всегда кажется — сейчас за вершиной откроется наконец простор. И вот ты поднялся и увидел; простора нет, за твоей вершиной высится еще более неприступный хребет. Неужели, Зита, тебе не хотелось бы подняться и на него?

— А если за тем хребтом еще один, более неприступный?

— Скорее всего так оно и есть, — согласился Гомер.

— Какие странные пути мы выбираем… Ты рвешься в космос, Ждан уходит на «Гелионисе»…

— Заметь, и тот и другой путь вовсе не из самых легких.

— Я знаю.

— Я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас на Земле, — признался Гомер.

— Тогда зачем тебе космос?

— Ждан бы сказал: это доминанта моего существования. Я так устроен.

— А разве нельзя ощутить всего этого, не покидая Землю?

— Мнемо? — Гомер нахмурился. — Ты говоришь о Мнемо?… Не знаю… Я предпочитаю настоящее.

— Настоящее? — Зита побледнела. — Мнемо — не настоящее?

— Судя по твоей реакции, нет. — Гомер умел быть безжалостным. — Ты же побывала в Мнемо. Судить следует тебе.