“А впрочем, нет. Не говори ему. И пусть не просыпается. Не надо”, – я не понимаю смысла строк и перечитываю снова и снова, но воспоминания уносят меня обратно.

...мама плачет и говорит, что всё будет хорошо. А на следующий день её увозят в больницу. И я остаюсь с отчимом один. Каждый день он уходит рано-рано, а возвращается за полночь, но я все равно жду его, чтобы порадовать своими успехами в школе. В школе, где меня уже не бьют, узнав, чей я родственник.

...мне не позволяют навещать маму. Говорят, что у неё простуда и я могу заразиться. Я все время лезу с расспросами к отчиму. От него теперь постоянно пахнет спиртом. Сейчас я не столь наивен, но тогда я не понимал ни хрена, гребаная Франция. Я расспрашиваю отчима, а он злится, орет на меня и ударяет, впервые в жизни.

“Не верь сказкам. На самом деле снежная королева – положительная героиня, пусть и с отрицательной температурой. Одиноких людей, как известно, всегда обвиняют в чем-то дурном”.

...он приходит домой все пьянее и пьянее. В чем преимущество школы – она учит тебя жизни, когда родители не могут этого сделать. И теперь я знаю о поцелуях и сексе больше, наверное, чем должен в своем возрасте. Отчим заваливается ко мне в комнату и одним ударом припечатывает к стене. Бьет так часто, так сильно, так больно, что все лицо горит, а рубашка в крови.

...Я лучший ученик года, так говорит моя учительница французского. И я уже не хочу поделиться этим успехом с...папой. Я до сих пор называю его папой, это в моем сознании навсегда. А он опять пьяный. Закрытая дверь не помогает. Дерево ломается с двухсотого раза, когда он ломится ногами ко мне в комнату. И бьет-бьет, винит в смерти матери. Он не удосужился сказать мне о том, что мама умерла от рака. А мне уже все равно, я не видел её больше полугода. Я забыл о ней. И всё, что я чувствую – это дикая боль. Я внезапно для себя даю ему сдачи. И за это отчим бьет меня ещё десять минут без перерыва. Если он черпает силы в виски, то мне тоже бокал, пожалуйста.

“Не иди провожать, я закрою. Я иду далеко-далеко... Здесь море не как из окон, здесь действительно глубоко”.

...Я помню, как собрал все вещи за две минуты. Маниакальный страх заставляет тело работать быстрее, чем я успеваю подумать. Даже сейчас, вспоминая об этом, мне кажется, что все это произошло только что. Когда школьный год закончился, и я сказал отчиму, что уеду. Половина вещей уже была собрана – я знал, что в любом случае не останусь с ним. Он был разорен беспробудным пьянством, денежными махинациями и всей этой прочей политической ерундой. Я сказал, что не останусь. Тот, кого я раньше называл папой, ударил меня бутылкой по голове и швырнул на диван, бормоча на родном языке, что я его достал. Что это единственный способ приручить меня. Я вырываюсь, уже намеренно даю ему сдачи, но он гораздо сильнее – черт, почему я не ходил в тренажерку – и тянет руку в моим джинсам. А потом снова удар по голове стеклянной бутылкой, и дальше всё как в тумане.

“Смотри, ну, посмотри же, как я каждую ночь с самой высокой крыши с трёх прыжков, обжигаясь, сдираю звёзды нам в подарок. Я уверен, что однажды достану тебе самую яркую, самую особенную”.

...я сдираю засохшую кровь с ладоней и вспоминаю его лицо: испуганное, разочарованное. Мои действия резкие, быстрые, четкие, словно продуманные, когда этот...папа...хотел залезть ко мне в трусы. Его последний крик перед смертью до сих пор стоит у меня в ушах.

...новый мир, новое что-то. Здесь все совсем не так, как дома. Я привыкну, я справлюсь. Деньги есть, а вот знания России нет. Но я сообразительный, быстро придумаю что-нибудь.

“Когда мне больно, я особенно остро чувствую, что жив. Каждый вечер я жму кулаки, я бешусь, я лезу на стену. И это все, знаешь, моё, чёрт подери, больное сердце, от него уже не отломаешь кусок. Поздно. Я как посмотрел на тебя, так я сразу спятил”.

...меня ограбили. Не в первый раз. Вокзал стал мне родным. В милиции меня знают в лицо, каждый раз улыбаются, снова и снова (сами же, нарочно!) загребая меня в обезьянник. А по ночам я тайком пробираюсь в тренажерный зал. Разбить окно или найти то, на котором нет сигнализации – не проблема.

...этот город такой вонючий. Грязный, бешеный. Там, на лавочках в ожидании поездов, говорят правду, потому что им не от кого скрывать свою сущность. Ведь они уезжают отсюда. Они правы, Москва – сборище дьяволов. Здесь за кусок хлеба тебя продадут в рабство, потому что выгоду тут ищут во всем. Каждый – потенциальный источник доходов.

“Первым стал абсолютно совпадавший с запахом шарфа и духов запах девушки, вторым – собственная реакция на ее близость: страсть и похоть. Не к абстрактному женскому телу, а именно к этой девчонке, упрямо отворачивающей лицо и брезгливо морщившейся, когда он касался ее”.

...помню, как меня вырвало, когда я впервые увидел геев, которые трахались в какой-то подворотне. Это сразу напомнило о Жане, этом гребаном, но уже мертвом, отчиме, и оттого мне рвало. И так потом приступы тошноты возвращались каждый раз, стоило увидеть потом геев.

...они снова загребли меня. Ночь, которая сначала показалась мне одной-из-сотни-таких-же, заставила меня бояться. Всего пара месяцев тут, и я надеялся забыть о том, что натворил. Расследование в этом блядском Париже установило виновного без труда. Ещё бы, я сбежал с места преступления, оставив кучу отпечатков и улик.

...Минск гораздо лучше Москвы. Хотя бы потому что здесь геев меньше в десятки раз. Вокзалы, правда, холоднее. И я опять в обезьяннике. Хоть бы тут не прознали об убийстве. О побеге я никому не расскажу, но ноги болят, я же не весь путь на транспорте добирался.

...я безумно скучал по цивилизации. Ох, здесь постоянно драки. Мое тело похоже на один сплошной синяк. Нашлась на вокзале одна старушка, которая приютила меня. Душ, мягкая кровать. Я жил с ней, и это было замечательно. Вот только она не требовала денег, и моё патологическое недоверие играет свою роль.

“И был человек, а остались лишь желчь и стыд. И хочется рассказать, что его гложет, но боится, что слова сделаются пустыми – поэтому молчит, не говорит, прячется в душном классе, запрещает любое упоминание о себе, прогоняет всех. Да и рассказать, в сущности, не о чем – ему нечего рассказать о себе – все одно: все, что есть у него – только имя, и он знает, что без имени от него не останется ничего”.

...они предложили что-то. Я хочу жить иначе, но не получается. Жалость к себе затягивает, топит. И я хочу убежать от этого, поэтому беру что-то, похожее на таблетку, и запихиваю подальше в глотку. А дальше – радужный туман. Это прекрасно. Эйфория делает меня абсолютно счастливым. Я хочу ещё.

...я не хотел обворовывать ту бабульку. Такая добрая, а украл у неё все и сбежал. Чтобы кайфовать, чтобы не думать ни о чем. Какие-то притоны, я даже не помню, что там было. Того, кто давал мне наркотики, звали Кириллом. Как-то под кайфом он сказал мне, что он мой брат.

...не могу больше. Три месяца в этом Аду. Хватит. И я смог. Я ушел, я все бросил. Неделя новой жизни. Обратно на вокзалы. Биржа труда выплевывает мне в лицо, что мест нет нигде. И все равно я чувствую себя свободным, кроме того, что хочется умереть от ломки. А Кирилл находит меня и предлагает лучшую жизнь. Теперь я тот самый, кто предлагает забитым жизнью попробовать насвай или план.

“Он всегда жил, не задумываясь ни о завтрашнем дне, ни о собственной судьбе. Чужие судьбы интересовали его и того меньше. Он просто плыл по течению, с ленивым интересом наблюдая, куда это течение его вынесет. Удовлетворяя свои сиюминутные желания, какой-то глобальной цели, мечты, он не имел, что его, однако, не печалило”.

...я должен получить партию дорогой наркоты здесь, в этой милой кафешке. А Гродно ещё лучше Минска, кажется. И местный подлиза-подстилка Кирилла, его зовут Артем, кажется довольно славным парнем. Только он слишком озабочен точностью в подсчетах. Деньги – это единственное, что его волнует. Он подослал ко мне какого-то парня, чтобы отдать заказ. А тот испугался проходивших рядом ментов и сунул наркотики в сумку той девчонке. Вика, кажется.