- Разве не любое творчество основано на фантазии? - я хотел уточнений. - Любой вымысел можно назвать ложью. Печорина никогда не существовало. Значит, "Герой нашего времени" - тоже ложь?

- Я не о том, - тетушка нахмурилась. - Вымысел не служит власти. А ложь служит. Ложь проповедует то, что выгодно власти.

Я понимал, что она хочет сказать, но не был полностью согласен с ней. Впрочем, огорчать мою добрую и язвительную я тоже не хотел.tante

- Времена меняются, тетя Лиля, - начал я.

Она тут же вспыхнула, попыталась меня перебить, но я замахал руками, чтобы мне дали высказаться.

- В последние годы, - сказал я, - появилось очень много фильмов, в которых практически открыто проводятся такие идеи, как ценность доброты и уважение к личности. И эти фильмы не запрещаются, несмотря на то, что они никак не вписываются в официальную идеологию.

Тетушка глядела на меня с удивлением.

- Вот эта пропаганда добра, - заметила она, - и есть ложь в ее сегодняшнем обличье.

- Ты видела фильм "Внимание, черепаха!"? - спросил я и, не дожидаясь ответа, поскольку этот фильм видели все, продолжал: - Помнишь, там, в начале, когда мальчика, ответственного за живой уголок, должны положить в больницу, а он опасается за судьбу своих питомцев, учительница успокаивает его: "Незаменимых нет!". Один из самых настойчиво внушаемых тезисов власти. Но ведь весь дальнейший сюжет фильма как раз опровергает его! Те двое, что заменили первого мальчика, решили подложить черепаху под танк, чтобы испытать прочность ее панциря. Спасти ее удается именно этому, якобы "заменимому", которому помогают сбежать из больницы. Ну, разве такой фильм служит власти?

- Да, в детском кино, как и в детских театральных спектаклях, иногда можно протащить что-то человеческое, - признала тетя.

- Не только в детских! - не согласился я.

Тетушка молчала, задумавшись.

- Тебе сколько лет? - вдруг спросила она. - Что-то я запамятовала, mon cher! Очень уж веско ты стал рассуждать в последнее время.

Я понял, что мои доводы не кажутся ей лишенными смысла, и продолжал перечислять различные фильмы, которые никак нельзя было обвинить в угодничестве перед властью и идеологией.

- В последние годы, - говорил я с жаром, - появилось столько картин, при просмотре которых при всем желании нельзя догадаться, что народ по руководством партии что-то там строит. Шукшин, Данелия, да и многие другие... Причем все вокруг обсуждают именно эти фильмы, а не ленты про передовиков производства и героических парторгов.

Тетушка встала с места.

- Ладно, ты прав, конечно, - вдруг легко согласилась она. - И в кино, и в театре встречается настоящее творчество. Взять хотя бы моих юных друзей из ТЮЗа. Но ведь все это может оказаться лишь временным, как оттепель пятидесятых. Потом власти одумаются и снова станут закручивать гайки! И тогда тебе придется снимать свои чудесные, неидеологические фильмы только если ты согласишься на то, чтобы во время сцены любви на стене висел портрет какого-нибудь вождя!

- В этом случае всегда можно перейти к историческому кино, - возразил я.

- Тогда тебе велят ставить фильмы о том, как благородные крестьяне насаживают на колья реакционных дворян, - тетя Лиля любила поспорить и теперь, уступив в одном, она хотела остаться правой в чем-нибудь другом.

Я видел уже искорки в ее глазах и понимал, что скоро мы оба будем смеяться.

- Можно делать экранизации литературных произведений, - сказал я. - Можно ставить музыкальные фильмы.

- А если не дадут?

- Тогда пойду в ТЮЗ, - я тоже встал и обнял тетушку. - К твоему другу Роланду Викторову. Буду делать спектакли про Мэри Поппинс или Питера Пэна. Хотя можно ведь ставить не только детскую, но и взрослую классику. Лопе де Вегу, например. Или "Селестину" моего друга Рохаса.

- Твоего друга? - не поняла тетя Лиля.

Я смешался и пробормотал, что пошутил.

А ведь Фернандо де Рохас, автор первой пьесы испанского возрождения, на похвалы в адрес которой впоследствии не скупился сам Сервантес, действительно был другом Алонсо Гарделя. И сеньориты Консуэло Онеста.

Спор как-то сам собой угас. Тетушка предложила мне остаться у нее, но я объяснил, что мне надо еще встретиться с одноклассниками, а затем поехать на проводы к Маргулисам.

- На проводы? - не поняла тетя Лиля.

- Да, сегодня у них проводы. Любой, кто хочет, может зайти и попрощаться. Они послезавтра улетают в Вену. Оттуда - в Израиль.

Тетя Лиля вздохнула.

- Будь у нас нормальная страна, - произнесла она, - заграница не воспринималась бы как миф о загробной жизни, а переезд людей на другое место жительства был бы самым обычным делом, и с ними не надо было бы прощаться навсегда.

***

Нас было четверо - Женя с Ирой, Валера и я. После двух часов бесцельного блуждания по улице Горького и окрестным улицам мы все слегка поднадоели друг другу. Но возле Манежа и особенно в Александровском саду девочки оживились, обнаружив себя в гуще толпы гуляющих. Со всех сторон нас окружали красные флаги и транспаранты с помпезными надписями, и люди, люди, люди - с цветами, воздушными шарами, мороженым. Многие были с детьми.

Мы шагали, наступая на желтые листья и кутаясь в куртки. Ветер раскачивал ветви деревьев, помогая им поскорее оголиться, чтобы никто не забывал о близости зимы.

- Народные гулянья! - мечтательно произнесла Женя, взяв меня под руку. - Какая прелесть!

Валера хмыкнул.

- Нечего тут скалить зубы! - разозлилась вдруг Женя. - Это годовщина революции, между прочим! Можно было бы проявить больше уважения!

- Не заводись, Жень! - увещевающим тоном сказала Ира. - Валера ничего такого не имел в виду. Правда, Валера?

Валера опять хмыкнул и состроил гримасу, как бы сводя все к шутке.

Женя вдруг повернулась ко мне.

- Ты удивляешься? - спросила она. - Думаешь, совсем недавно рассказывала тебе всякие анекдоты, а теперь возмущаюсь? Так вот: сегодняшние недостатки можно и нужно высмеивать. Разве не то же самое делают наши юмористы, например - Аркадий Райкин? Но то, что произошло в семнадцатом году, для меня свято! Понимаешь? Это была революция народа против эксплуататоров!

Если бы я был орбинавтом, я бы "отмотал" время назад и запустил новый виток, в котором мне не пришлось бы это выслушивать. Хотя, с другой стороны, какое это имело бы значение? Ведь излияния Жени о ее святынях все равно остались бы в моей памяти. В отличие от всех остальных, я бы помнил стертый виток реальности.

Затем я подумал, что мне, в сущности, совершенно все равно, что думает или говорит эта девушка. На короткое мгновение показалось, что не все равно, только потому что она не скрывает своего интереса ко мне. Попасться на крючок чужого внимания может любой, даже если уже прожил на этом свете шестьдесят лет.

- Понятно, - кивнул я. - Ладно, ребята, мне надо идти.

- Как? Уже? - удивился Валера.

- Да, уже. Хочу попрощаться кое с кем. А ты, кстати, не хочешь?

Валера смутился. Никогда раньше я не видел, чтобы он не знал, куда девать глаза.

- Ты о чем это? - спросил он голосом человека, которому больше всего сейчас хочется, чтобы на его вопрос не отвечали.

- Да так, ни о чем.

Оставив сконфуженного Валеру, празднично улыбающуюся Ирину и огорченную поклонницу святынь Женю, я направился в сторону станции метро "Проспект Маркса".

Пока добрался до Левы, почувствовал, что несколько утомился от разговоров и толкотни этого дня. Почему-то метро показалось более шумным, чем обычно. Вдруг с некоторой тоской я вспомнил ренессансные времена. Люди тогда в повседневной жизни больше горланили, чем сейчас, но шума все равно производили меньше. Не было у них такого грохочущего транспорта, громкоговорителей, радиоточек и телевизоров.