- Нечего было спорить с ней после каждого урока, - заметил Максим. - Перевоспитать ты ее хотел, что ли? И вообще, не все ли тебе равно, какая у тебя оценка, если вы собираетесь уезжать? Неужели в Израиле кого-то будет волновать, насколько хорошо ты знаешь, какие решения принимал тот или иной съезд ВеКаПе-бэ и кто где кричал, что "есть такая партия"?
- Дело в принципе! - не уступал Лева. - Оценки надо выставлять за знания, а не за убеждения!
- Расскажи, что ты сказал Аде по поводу выпускного, - предложил Максим, повеселев от воспоминания о Левкиной выходке.
Лева, хихикая и немного смущаясь, предложил другу сделать это за него.
- Ада поймала его как-то в коридоре, - Максим старался не рассмеяться раньше, чем дойдет до конца рассказа, - и стала читать ему нотации. "Маргулис", - подражая Аде Георгиевне, Максим поджимал губы и хмурился, - если в десятом классе ты по-прежнему будешь демонстрировать свое негативное отношение, твои шансы сдать выпускной экзамен окажутся крайне низкими. Надеюсь, ты это понимаешь?" Левка ей отвечает: "Ада Георгиевна, я подготовлюсь". Она ему: "Как бы ты ни подготовился, я все равно смогу тебя срезать, если захочу. Мне тут диссиденты не нужны!". А Лева ей объясняет: "Вы меня неправильно поняли. Я хотел сказать, что подготовлюсь к самому худшему!".
- Ха, веселый у меня, оказывается, родственник, - заметил Виталик, хмыкнув.
Потом он предложил им сделать обход второй линии, а сам остался в первой. Длительное хождение вдвоем под высоченными сводами Пассажа почему-то настроило Максима на доверительный лад. Он понял, что больше не может держать тайну внутри себя. А с кем можно поделиться, если не с другом детства?
Максим стал рассказывать, что в тот день, когда он лежал без сознания в больнице, с ним что-то произошло, и он с тех пор стал вспоминать в подробностях первые двадцать с чем-то лет некоего Али, или Алонсо, жившего в эпоху Колумба.
Лева сопел и ничего не говорил, но Максим замечал, как друг время от времени искоса бросает на него взгляды, поблескивая очками.
- Вот послушай, - Максим вынул из кармана мятый лист бумаги, на котором недавно выписал несколько строк из найденного у тети Лили фолианта под названием "Арабская поэзия средних веков" из огромной серии "Библиотека Всемирной Литературы".
Что значат, сказал он, священная Каба и Мекка
Пред истинным местом и высшей ценой человека ?
- Это как бы говорит пророк Магомет, - пояснил Максим. - Вот послушай, что там дальше:
И сердце мое принимает любое обличье -
То луг для газелей, то песня тоскливая птичья;
То келья монаха, то древних кочевий просторы;
То суры Корана, то свитки священные Торы.
- Что это за араб, который с таким уважением пишет про Тору? - удивился Лева.
Почти ничего не зная о религии своих предков, советский школьник Маргулис все же испытывал смутный пиетет к национальным святыням.
- Ибн аль-Араби, любимый мыслитель Ибрагима, моего деда.
- Твоего? - переспросил, остановившись на миг, Левка.
- Я хотел сказать, деда Алонсо.
Лева поинтересовался, был ли этот Алонсо типичным чернокожим африканцем с пухлыми губами и курчавыми волосами.
- Ты же все время называешь его мавром. Значит, он выглядел как какой-нибудь молодой Отелло?
- Нет, - рассмеялся Максим. - В Испании маврами называли всех мусульман, которые там жили. Некоторые из них были потомки берберов, и они действительно были чернокожими. Но в большинстве своем они происходили от арабов или от европейцев-вестготов, которым пришлось принять ислам, когда мусульмане завоевали полуостров. Те, что происходили от европейцев, назывались "мулади". Семья Алонсо как раз и была из таких.
- Ну и как же выглядел этот Алонсо?
- Узкое лицо, черные, очень прямые волосы, большие глаза, как у оленя. Невысокий, худой. Очень тихая, кошачья походка.
Максим, видя, что его рассказы не вызывают у друга никакого протеста или недоверия, рассказал ему и заветную тайну о рукописи и даре орбинавтов.
- Повтори еще раз, откуда взялось это учение, - попросил Лева.
- Из Индии. Один ибер - так назывались обитатели Испании в древние времена, - пошел наемником в армии Александра Македонского. Вместе с войском дошел до Индии. Там познакомился с какими-то философами, и кто-то открыл ему это знание. Потом, ибер вернулся в Испанию и передал знание свои ученикам, а те продолжали передавать дальше. Через несколько столетий они записали учение, используя шифр. Это и была рукопись, которая хранилась в семье Алонсо. В рукописи человек, который принес учение из Индии, называется Воином-Ибером. Как его звали на самом деле, не знаю.
Лева продолжал время от времени задавать уточняющие вопросы, но в них не звучало даже тени сомнения, и Максим, собравшись с духом, поведал ему о чувствах, которые вызывала в нем - то есть в Алонсо - незнакомая девушка, чей портрет обнаружился в нагрудном медальоне рыцаря из Саламанки Мануэля де Фуэнтеса.
- Она была красивой? - спросил Лева.
- Очень! - воскликнул Максим. - Я таких никогда не видел. Даже по телевизору.
- Можешь нарисовать?
- Если бы я умел! - вздохнул Максим. - Да я бы рисовал ее постоянно!
Друзья неожиданно услышали доносящийся с дальнего конца галереи второго этажа густой бас громогласно поющего Виталика. Они и не заметили, когда он успел перейти на их линию.
- Какой голос! - восхитился Максим. - Он мог бы в опере петь.
- В опере? - расхохотался Лева. - Ты послушай внимательно, что именно он исполняет.
Последовав совету, Максим с удивлением понял, что Виталик тщательно и с огромным чувством выпевает названия: "До! Ре! Ми! Фа!...". Все они звучали на одной ноте. Менялись только слова.
- Да, да, - подтвердил Лева. - Виталик думает, что поет гамму. Такой у него слух. А ты говоришь: "в опере"!
Максиму хотелось вернуться к разговору о "юной даме из медальона", но Лева вдруг стал рассказывать ему разные истории из своей жизни, и Максим понял, что теперь наступила очередь друга делиться с ним.
Оказалось, что Лева, поклонник творчества Окуджавы, Кукина, Визбора и других бардов, постоянно ездивший на слеты самодеятельной песни, мечтал и сам написать что-нибудь лиричное, западающее в память, хватающее за душу. Но до самого недавнего времени не мог придумать не единой строки. Несколько недель назад он подменял, как и сегодня, Виталикова однокурсника в роли ночного сторожа.
- Это было не в Пассаже, - объяснял Лева, - а в каком-то учреждении, здесь недалеко, на Большой Дмитровке. В одной из комнат на столе стояла громадная пишущая машинка. Там было полно писчей бумаги. Мы с Виталиком стали для забавы печатать что попало. И очень скоро оказалось, что печатать-то нам нечего. Виталик набрал какие-то отдельные слова и перестал этим заниматься. А мне очень захотелось напечатать что-то настоящее, свое, а не просто "Привет, здесь был Лева".
Он продолжал свой рассказ, понизив голос, словно в этом неправдоподобно огромном пространстве их могли услышать тени прошлого.
- Я долго сидел, и ничего в голову не приходило, а потом я вдруг взял и напечатал строчки. Вот такие:
Я стопы свои направил
В снежный город строгих правил.
Лева замолчал.
- А дальше? - поинтересовался Максим.
- Это все, - Лева виновато пожал плечами. - Никакого продолжения с тех пор так и не сумел придумать. А ведь начало неплохое, правда?
- Неплохое, - согласился Максим.
Тут их сверху окликнули. Виталик, стоя на мостике, под которым они проходили, предложил им:
- Молодежь, теперь я пойду посплю в подсобку. Там есть кушетка. Будем спать по очереди. Разбудите меня часа через полтора-два.
