Все это Максим продолжал обдумывать и после того, как добрался наконец домой. Открытие, сделанное многие столетия назад далеким Алонсо, теперь окрылило и его, охватив огромным воодушевлением все его существо.

Кроме того, Максим был взволнован еще одним воспоминанием. В те дни, когда в доме дяди Хосе выхаживали раненного Мануэля, Алонсо случайно увидел крошечный портрет девушки в медальоне, который саламанкский идальго носил на груди. Несомненно, это была его возлюбленная. Образ красавицы с черными, цвета вороного крыла с отливом, волосами и темно-синими глазами на нежном и в то же время решительном лице прочно запал в душу юного крещеного мавра.

Теперь он неотступно стоял и перед глазами советского подростка, переживающего свое последнее школьное лето.

Возбуждение, вызванное всеми этими открытиями, оказалось настолько огромным, что Максим так и не поспал днем.

А поспать так хотелось - в надежде как можно скорее увидеть "сказочный сон", как называл Алонсо те свои сновидения, в которых он не терял осознанности.

Но, увы, ближайшая возможность поспать намечалась у Максима не раньше, чем на следующий день.

***

- Здесь можно учиться летать, - провозгласил Виталик, указывая рукой вверх, туда, где на внушительной высоте словно парили остекленные своды перекрытий Петровского Пассажа. - Места полно, что в длину, что в высоту.

- Точно, - согласился Левка. - И ветром никого не унесет. Все же крыша имеется, хоть и стеклянная.

Старинный торговый центр, выстроенный в начале двадцатого века по проекту архитектора Шухова, соединял, подобно крытому переулку или, скорее сквозному дворцу, московские улицы Петровку и Неглинную. В этот поздний час, при тусклом ночном освещении, когда в огромном запертом здании не было никого, кроме одного студента и трех школьников, Пассаж мог напомнить все, что угодно. Нутро фантастической гигантской рыбы, дирижабль из альтернативной вселенной, при некотором усилии воображения даже чертоги подводного царя Садко. Но только не то, чем он был в дневные часы.

Впечатление не нарушали даже черные строгие гельветические буквы названий: "Мужское нижнее белье", "Верхний трикотаж", "Канцелярские товары", "Галантерея", "Книги", "Постельное белье" и так далее. Казалось, сами слова эти означают нечто совсем не то, что обычно. Две уходящие вглубь торговые линии Пассажа, галереи второго и третьего этажей, изящные мостики, - все манило какой-то воздушной венецианской таинственностью, подтверждая свое нездешнее происхождение гулким эхом и темными стеклами витрин. В ночные часы в этом внушительном произведении дореволюционной архитектуры можно было на время забыть о египетском царстве развитого социализма с его парализующими масштабами дефицита, блата и оптимистичного словоблудия.

Двоюродный брат Левы Маргулиса, чернявый маленький Виталик был студентом второго курса Московского института железнодорожного транспорта, МИИТа, того самого, где Лена Олейникова преподавала английский язык. Виталик готовился стать специалистом по проектированию мостов и туннелей. Вместе со своим однокурсником он подрабатывал по ночам сторожем в организации, обеспечивавшей охрану нескольких зданий московского центра, в том числе и Петровского Пассажа. Однокурсник частенько пропускал свою смену, сказываясь больным, и тогда Виталика выручал его кузен-старшеклассник Лева, который получал за это небольшую мзду. В этот раз Лева, полагая, что его друзья Валера Сташевский и Максим Олейников томятся, как и он, скучной свободой летних каникул в изнывающем от жары городе, предложил им скоротать вместе с ним время в Пассаже. Валера согласился приехать ненадолго, а Максим решил остаться до утра.

Предприимчивый молодой фарцовщик Сташевский быстро отыскал в подсобном помещении коробку с неполным набором шашек и настольный хоккей, в котором не хватало шайбы. В качестве таковой была приспособлена одна из шашек, и теперь маленькие плоские разноцветные фигурки с клюшками уже застыли в ожидании игры на разлинованном поле цвета матово-белого хоккейного льда.

Молодые стражи ночи расположились на лавке и стульях возле деревянного стола, около главного входа в Пассаж, ближе к Петровке.

Виталик, посмеиваясь в густые черные усы, которые, вместе с растрепанной и такой же черной бородой, старили его лет на двадцать, рассказывал о своем приятеле, кубинце по имени Вентура, который учился на его факультете вместе с целым отрядом своих земляков. Этот Вентура, услышав по телевизору куплеты Мефистофеля в переводе на русский, спросил у Виталика, кто такой "Сатанатам", и что означает выражение "правит бал".

- Пришлось повышать его уровень русского языка, - голос у Виталика был низкий, что хорошо вязалось с его бородой и плохо - с худобой и малым ростом.

- Я тоже в детстве слышал слово "Сатанатам", - заметил Максим.

- Звучит, как название атома, - подал голос круглолицый лопоухий Лева, поблескивая очками.

- А мне кажется, что это какой-то анатом, - возразил из чувства противоречия Валера. Не в его обычае было соглашаться с последней репликой собеседника, пока она не становилась по меньшей мере предпоследней.

Максим вдруг подумал, что тяжелая нижняя челюсть и взгляд исподлобья буквально требовали, чтобы Валера постоянно поддерживал свою репутацию неутомимого спорщика.

Разговор зашел о том, как странно иногда звучат слова. Оказалось, что все, кроме Валеры, когда-то слышали в песне "Надежда - мой компас земной" слова "Надежда - мой конь под землей". Лева вспомнил, как, впервые услышав название "Медный всадник", решил, что речь идет о каком-то бедном садовнике.

- Почему о садовнике? - не понял Валера.

- Медный всадник, бедный "садник", - пояснил Левка.

Юноши сдержанно, как приличествовало их возрасту, посмеялись.

- Кто-нибудь знает, что такое "песня лиховая"? - поинтересовался Виталик. - Помните, во втором фильме про неуловимых мстителей, чувак один - кажется, белый офицер - поет: "Плачет и смеется песня лиховая. Где ты моя липа? Липа вековая?"?

- Это стихи Есенина, - вставил Максим, хорошо знавший творчество кумиров своих родителей. Когда-то в их квартире висели фотографии Есенина с трубкой и Хемингуэя в свитере с толстенным воротником, похожим на жабо. Теперь, когда родители разъехались, разлучились и портреты. Старик "Хэм" остался дома, поскольку Лена, преподавательница английского, была его поклонницей. А надрывный поэт-хулиган висел теперь над изголовьем кровати Бориса Олейникова в снимаемой им квартире на Преображенке.

Никаких предположений относительно смысла слова "лиховая", кроме того, что это переиначенное Есениным прилагательное "лихая", высказано не было. Виталик снова стал рассказывать о своих кубинских друзьях. Как-то он обратился к Вентуре с просьбой написать ему по-испански русскими буквами текст песни "Бесаме мучо". Очень уж ему хотелось выучить ее на языке оригинала. Вентура посоветовал обратиться к некоему Хосе.

- Это наш комсорг, - пояснил он Виталику. - Он все знает.

На перемене между лекциями в институте Виталий был представлен комсоргу кубинцев. Всезнающий Хосе - чернокожий жизнерадостный толстяк - с энтузиазмом вырвал из тетради листок и написал несколько строк по-испански.

- "Besame mucho" не помню слова, но этот лучше, - приветливо сообщил он и стал читать вслух, чтобы собеседник научился правильно произносить текст. Писать испанские слова русскими буквами Хосе не стал.

- Пришлось выучить песню про коммунистов, - заключил свой рассказ Виталик, и пробасил, искажая мелодию до неузнаваемости: - Сой коммуниста, тода ла вида, о белла чао, белла чао, белла чао-чао-чао, и коммуниста де марир.