- Возможно, так оно и есть, - тихо проговорила Алла, пожав плечами. - Одно знаю точно: в этом мире ни к чему не надо привыкать, потому что рано или поздно обязательно потеряешь. Может быть, это и означает, что ничего не существует на самом деле? Как можно считать настоящим то, что обязательно исчезнет?

- Расскажи мне о своих потерях, - тихо произнес Максим.

- За окнами лоджии в нашей тбилисской квартире стояли тополя, - Алла говорила сейчас почти шепотом. - Я с детства привыкла видеть их. За исключением зимы, все остальные времена года их листва заполняла больше половины пространства, которое я видела в окна лоджии. Я даже не думала о них, как мы не думаем о собственном дыхании. Но однажды эти деревья срубили. Кто-то где-то решил, что так будет лучше. В нашей лоджии на многие часы исчезла тень. И тут я и поняла, как сильно они были мне нужны.

Максим коснулся ее руки.

- Да, рано или поздно все кончится.

Он хотел добавить: "Однако сейчас мы еще молоды и полны жизни. Давай же наслаждаться ею, не думая о том, что это все не навсегда!", тем более, что сам был пронизан клокочущей радостью. Но удержался, чувствуя, что такая фраза прозвучит бравурно и неуместно после признания Аллы.

- Потерять тополя не так уж и ужасно, - сказала вдруг Алла. - Гораздо хуже терять людей. Просто о деревьях легче говорить. Но рано или поздно расстаться придется и с теми, и с другими. Ладно, все, давай меняться телефонами! Я уже пришла.

Расставшись с девушкой и направляясь к метро, Максим вспоминал, как он мучился от нестерпимой боли, и силился понять секрет собственного избавления из ее хищных когтей. Похоже было, что исчез не только симптом, каковым, собственно, и является любая боль, но и сам нарыв. Не осталось никаких следов абсцесса. Неужели ситуация полностью разрядилась только от того, что Максим прекратил борьбу и словно слился со своим переживанием?

Сосредоточиться на этих размышлениях было трудно: отвлекали впечатления от общения со словоохотливой новой знакомой. Вдобавок на внимание Максима снова стали претендовать два треугольника. Неспособный думать о чем-то конкретном, но пребывая в радостном, приподнятом настроении, он бодрым шагом дошел до метро. Увидел ряд висящих на стене телефонных автоматов. Стал спрашивать выходящих из метро людей, не найдется ли у них двухкопеечной. Наконец, раздобыв "двушку", попытался позвонить тете. Он знал, что она вряд ли особенно сильно волнуется из-за того, что он не пришел вовремя домой, но ему могла звонить мама, а та наверняка переполошилась, если узнала, что Максим до сих пор не вернулся с кружка и даже не позвонил.

Автомат проглотил монетку.

Предпринимать новые попытки "стрельнуть" "двушку" не хотелось. Проще было предположить, что мама не звонила. Тем более, что она не особенно жаловала папиных родственников. И уж совсем не радовала ее начавшаяся почти с самых пеленок дружба сына с Лилией Майской. Елена Олейникова опасалась влияния этой женщины на Максима, видя в ней не одаренную личность, чью жизнь переехал гигантский бесчеловечный каток, лишивший ее юности, а взбалмошную, озлобленную на весь мир, старую циничную антисоветчицу с претензиями на принадлежность к богеме.

***

Деревянный стол в кухне тети Лили был покрыт клеенкой, и к ней прилипали оголенные части рук. На столе стояли кастрюля с вареной картошкой, тарелки с огурцами и нарезанной докторской колбасой, прилипшая к клеенке банка сгущенного молока, открытая бутылка портвейна, от едкого запаха которого у Максима передернуло в желудке. На разделочной доске лежали ломти черного ржаного хлеба.

Роланд Викторов, талантливый молодой режиссер, работавший в одном из провинциальных ТЮЗов, спросил у вошедшего Максима, есть ли у него сигареты. Максим замялся. Во второй раз за этот день причиной его смущения было общество Николая Ивановича Дымова. Тот все понял и ободряюще произнес:

- Максим, можешь не стесняться. Сейчас я здесь не в качестве твоего преподавателя. Мы все, включая тебя, взрослые люди, и сами решаем, как именно гробить свое здоровье.

Максим кивнул и прокашлялся.

- У меня "Ява", - сказал он Викторову.

- Отлично! - оживился режиссер. - Какой фабрики - "Дукат" или "Ява"? Впрочем, неважно, давай, что есть. Мои кончились, а уважаемая публика здесь курит только сигареты без фильтра, либо вообще папиросы!

Дым стоял такой, что щипал глаза. В пору было вешать меч, как сказал бы Саша Мошков. Сизое прозрачное облако слегка искажало лица людей. Тетя Лиля - сухопарая, сутулая, со всегдашними искорками в глазах под седой челкой - погасила "беломорину", добавив ее к жутковатому натюрморту торчащих из массивной стеклянной пепельницы и источающим жесткий смрад белых трубочек выкуренных ранее папирос.

Елена Олейникова не была права относительно Лили Майской, что прекрасно знали ее бывший муж и ее сын. Лилия Германовна - в прошлом в разное время актриса МХАТа, политзаключенная, студентка и преподавательница ГИТИСа, преподавательница провинциального культпросвет-училища, помощник режиссера в театре "Ромэн" и во МГИКе - отнюдь не озлобилась на весь мир. Напротив, она была по своему весьма жизнерадостна и умела находить удовольствие в различных мелких и крупных радостях. Обожала нянчиться с талантливой молодежью, вроде приехавших на несколько дней в Москву и находящихся сейчас у нее в гостях Викторова и двух актрис из того же театра. Любила старых своих друзей. Они сейчас сидели на низком продавленном диванчике - Дымов и полная с нездоровым белым цветом лица пожилая женщина, которую Лиля называла Лизанькой и с которой познакомилась в одном из женских подразделений Воркутлага. Но любое проявление лояльности по отношению к советской власти или, тем более, приверженности ей вызывало у Лили жесточайшее неприятие, и тогда в ее речи начинал преобладать сарказм самого едкого свойства.

Разговор шел о фильме "Зеркало". Присутствующие называли режиссера Андреем Арсеньевичем. Это, как Максим уже давно понял, наслушавшись множества подобных бесед, вовсе не означало, что все они были лично знакомы с Тарковским. Просто так было принято в их среде: называть деятелей театра и кино, к которым испытываешь уважение, по имени-отчеству. Максиму нравилась эта манера, так же, как и то, что старинные приятели, вроде тети Лили и Николая Ивановича, знавшие друг друга более тридцати лет, продолжали обращаться друг к другу на "вы", отнюдь не чураясь при этом матерной лексики, если таковую можно было остроумно вписать в контекст разговора. У них эта лексика звучала почему-то совсем не так, как припев "бль" в устах электрика из ЖЭКа, который явился недавно к Олейниковым чинить проводку, будучи сильно навеселе, и быстро устроил короткое замыкание.

Максим пригубил портвейна, и теперь сидел расслабленный, довольный, неспособный сконцентрироваться на общем разговоре. Он вспоминал слова Аллы о том, что вся эта жизнь является, возможно, одной лишь видимостью, ибо все то, что представляется непрерывной субстанцией, на поверку оказывается состоящим почти целиком из внутриатомных пустот, где не электроны вращаются вокруг ядер, как на красивых рисованных схемах, а вероятностные орбиты размазываются на уровнях квантовых скачков.

Вывод Максима из этих мыслей состоял в том, что, какой бы нереальной ни оказалась на самом деле жизнь, она настолько реалистична и упоительна, что от этого самообмана совсем не хочется отказываться!

- Ну вот, изменщица моя, явилась, не запылилась, падла маленькая, - заявила тетя Лиля и подняла на руки прибежавшую в кухню свою мелкую лохматую дворняжку по кличке Кнопка.

- Почему неверная? - поинтересовалась одна из актрис.

- Потому, Анечка, что изменяет она мне со всеми, кто здесь остается ночевать. Ложится спать на моей подушке, а утром я ее застаю в постели у гостя. Кстати, Максимушка, не забудь как следует запереть дверь, когда пойдешь спать, если не хочешь проснуться от того, что тебя будет вылизывать это коварное маленькое создание.