Я тоже сидел на вершине небольшой горы. Между нами было около двухсот метров. Орел будто не видал меня и ни разу не обернулся в мою сторону.

Солнце скрылось. Совсем потемнела равнина. Только вершины далеких гор еще золотились от его лучей. Но и они погасли. Загорелась первая звезда. И когда на землю стала быстро опускаться темнота, орел взмахнул крыльями, поднялся и полетел обратно в горы, в том направлении, откуда появился. Пора было и мне идти на бивак. Там уже давно варили ужин и мерцал огонек костра.

Пробираясь через заросли высокого чия, я думал о том, почему мы наделяем свойством чувствовать красоту только человека и этим самым ставим между ним и остальным животным миром преграду? Почему мы не допускаем мысли о том, что и у животных может быть то же ощущение прекрасного. Ведь некоторые птицы украшают свои гнезда разными блестящими предметами, звери, птицы, насекомые очень ярко окрашены для того, чтобы привлекать друг друга. Недавно мне удалось даже доказать, что рыжие лесные муравьи проявляют отчетливо выраженный интерес к блестящим и ярко окрашенным предметам и кучку разноцветного бисера растаскивают в течение нескольких минут. Почему орел-могильник не мог прилететь на эти холмы издалека только ради того, чтобы полюбоваться картиной обширной равнины, погружающейся в сумерки! Этим почти невероятным предположением и закончился день. А на следующее утро я неожиданно вспомнил, как в пустыне Сарыишикотрау находил под гнездами орлов множество шкурок растерзанных ежей. Этого зверька птица убивала, без сомнения, сбрасывая с большой высоты на землю. Уж не ежей ли, вышедших из своих убежищ с наступлением сумерек, высматривал орел?

Как часто красивые легенды разрушаются будничным фактом!

Прошло полтора месяца с того времени, как я побывал на каньонах Чарына. Пожалуй, теперь можно было вновь туда поехать. В гнезде черного грифа, в котором лежало единственное яйцо, уже, наверное, вырос грифенок. Этот вид грифа обычно гнездится на деревьях, но здесь выбрал место на склоне. Интересно было бы сфотографировать потомка этой редкой птицы, а может быть, заодно получить портрет и его матери.

Путь к каньонам Чарына долог и утомителен. Но вот остались позади поселения, асфальтовое шоссе вьется в скалистом Кокпекском ущелье, потом пересекает просторы Сюгатинской равнины и упирается в горы Турайгыр. Здесь я сворачиваю с дороги и по слабо проторенному пути въезжаю на покрытую галькой пустыню с очень редкими приземистыми кустиками.

Каньоны Чарына, обрывистые, причудливо изрезанные ветрами и дождями, величественные, древние — все те же, и я встречаю их с большой радостью, соскучился по ним.

Жаркий летний день кончается. Солнце заходит за далекий горизонт, бросает лучи на каньоны, и они еще больше краснеют, становятся багровыми, будто в страшном предзнаменовании чего-то необычного.

Наступает ночь, тихая, без шорохов и звуков. Не слышно пения сверчков или кузнечиков, криков птиц. Лишь кое-когда из глубины каньона доносится далекий и слабый шум горной речки. Всходит луна, освещает молчаливую пустыню, и тогда каньон и идущие к нему овраги становятся похожими на черную бездонную пропасть.

Утро же — как всегда радостное, ясное, с синим чистым небом и свежим бодрящим воздухом. Но солнце уже основательно греет, и чудится предстоящий жаркий день.

Фотоаппарат, телеобъектив, бинокль, полевая сумка — все висит за плечами, я полон сил и жажды действий. Спускаюсь в овраг, вышагиваю по мягкому дну каньона, усыпанному мелким щебнем. Вот на пути одна пропасть. Здесь громче шум реки. За ней — другая. По этой не спуститься, ее надо обойти стороной — вверх, потом вниз. Подъем труден, ноги скользят по крутому склону. Вот и весь крошечный узкий тугайчик на виду, слышен и грохот мчащейся воды. Вблизи — знакомая скала, и на ней гнездо грифа, но… оно пустое. Нет на нем ни черной большой птицы с пронзительными глазами, нет и ее птенца. В прошлое посещение каньона я был очень осторожен, не подходил к гнезду, а только издали глядел на него в бинокль, так что по моей вине птица не могла его покинуть. Что же случилось?

В гнезде валяются кости горных козлов, их рыжая шерсть, останки песчанок и зайцев.

Голый, гладкий и оранжевый склон горы весь пронизан норками песчанок. От норки к норке проложены тропинки. Кое-где они сливаются в глубокие торные тропы. Здесь недавно была большая колония этих грызунов. Но теперь на склоне горы нет ни одного кустика или былинки. Все давно съедено, уничтожено начисто, до основания, и норки покинуты. Может быть, среди обитателей колонии развилась заразная болезнь и всех погубила? Теперь она напоминает большой вымерший городок, угрюмый и немного странный.

Таких пустых колоний возле каньона Чарына масса.

Я спускаюсь по оранжевому склону в тугай. Иногда ноги проваливаются по колено в опустевшие подземные галереи городка песчанок. В тугае еще жарче. Но приятной прохладой и свежестью веет от бурного Чарына. На его берегу я натыкаюсь на следы пожара, остатки бивака, вижу клочья бумаги, коробки из-под папирос, консервные банки, водочную бутылку, куски от сгоревшего рюкзака и грязной портянки и… толстую скорлупу яйца грифа. Здесь побывали враги природы, следы их мотоцикла еще заметны на дороге. Одурманив голову алкоголем, они разорили гнездо, лишили птицу ее единственного детища ради глупого и злого озорства. Оплошность с огнем причинила им неприятность и омрачила их разгульную прогулку. Так им и надо!

Жаль грифа, птицу ныне редкую, исчезающую. Кто знает, если она не будет взята под строжайшую охрану вместе с другими видами хищных птиц, может, через полстолетие мы уже не увидим ее, так легко планирующую в заоблачных высотах, не встретимся с гордым взглядом ее пронзительных глаз.

Хищные птицы уничтожают больных животных, истребляют вредных песчанок, несут службу оздоровителей в природе.

Тугайчик у Чарына изумителен. У самой воды разместились густой лавролистный тополь и каратуранга, стройный, чудом уцелевший с раннего четвертичного периода реликтовый ясень, изящный клен. Кое-где в пышную зелень деревьев вкраплена светлая листва лоха. Поближе к деревьям располагаются кустарники карагана, чингиль, барбарис, тамариск. Все они высокие, стройные, совсем не такие, как в пустыне. Еще ближе к горам и дальше от реки видны селитрянка, солянка анабазис и наконец, повыше к скалам на сухой земле, — прозрачный саксауловый лес. Здесь растет все, что и на больших просторах пустынь, только сочнее, здоровее и как-то приветливее.

В каждом тугае по-разному сочетаются растения, но каждое теснится друг к другу куртинками.

Иногда река образует песчаные отмели, занятые пышной порослью веселых ив. Оттуда несутся неумолчные песни соловьев.

Я перехожу из тугайчика в тугайчик, иногда перебираюсь у самой воды, иногда пересекаю поверху грозные отвесные утесы, карабкаюсь по скалам.

Каждый тугайчик обладает своим микроклиматом. В одном почему-то прохладней, каратуранга еще разукрашена, будто ягодами, зелеными шишечками неразвившихся семян, в другом — жарче и от неожиданности я замираю: вся земля покрыта толстым слоем белого пуха семян каратуранги.

Иногда послышится легкий шорох и среди кустов саксаула мелькнет заяц, или резкий запах зверя ударит тонкой струйкой, а потом прозвенят камни и по отвесным скалам проскачут сильные и грациозные горные козлы. Прокричит иволга, высоко в камнях заведут жестяные крики кеклики, угрюмо заворкует горлица.

Но пора подумать и о возвращении на бивак. Тяжело подниматься наверх по крутым обрывам. Солнце печет, стучит в висках кровь, захватывает дыхание. Все дальше и дальше дно каньона, и река становится узкой извилистой лентой в оправе зеленых тугаев. Вокруг — удивительно красочные скалы, зеленые, желтые, фиолетовые, почти черные. Здесь такое причудливое сочетание цветов я вижу впервые в жизни и думаю о том, сколько красоты в необыкновеннейших формах и фантастических расцветках этих громад, созданных миллионами лет настойчивой работы ветра, воды, холода и жары.