Авром-Бер, потирая руки, качнулся вправо, потом влево, и коренастая его фигура двинулась к ящику, стоявшему посреди комнаты. Так, бывало, до революции он обхаживал богатых, почтенных пассажиров. Авром-Беру сейчас, собственно, нечего было делать. Его позвали, чтобы он немного подождал, а потом запряг бы лошадей. У Авром-Бера кончалось терпение, и он начал укладывать в ящик взвешенные мешочки с золотом.

— Не могу стоять без дела, — сказал он, потирая руки.

Начальник и парторг кивнули и начали молча передавать ему мешочки. Почувствовав в своей загрубелой руке первый мешочек, Авром-Бер короткими пальцами прижал скользившие золотые песчинки. Ему показалось, что в мешочке трепещет что-то живое…

В комнате было тихо, занятые и серьезные, стояли у стола Ситников и Петров, взвешивали золото, тщательно записывали точный вес и шепотом перебрасывались словами. За окном, запертым двойными ставнями, слышались размеренные шаги караульных, а издалека доносились тяжелые вздохи гидравлического элеватора и торопливый шум мониторов: на россыпях работала ночная смена.

Авром-Бер стоял, склонившись над ящиком, опустив в него руки, и странная мысль сверлила ему голову. Он, пятидесятилетний старик, лет тридцать тому назад похоронивший свою мать, сейчас, стоя над ящиком золота, почему-то вспомнил о том, что мать умерла очень тяжелой смертью.

Он как сейчас помнит ее мучения…

— Уснули, дяденька?

Авром-Бер спохватывается и выпрямляется, почувствовав руку у себя на плече.

— Нет, что вы, как можно? — с напускной шутливостью отвечает он. — Вспомнил, — смеяться будете, — мать свою вспомнил!

— Соскучился, старик?

— Да не в этом дело. Прошло уже тридцать лет, как она скончалась, а вот вспомнил, сам не знаю, отчего и почему, — сказал Авром-Бер, смущенно улыбаясь и почесывая бородку. — Жалко было смотреть, как она, бедная, мучилась, очень уж тяжело умирала, Бабушка моя, ее Соре-Итой звали, прямо таки убивалась. Она даже к знахаркам побежала.

— Это чтоб помочь матери умереть? — спросил Петров.

— Видно, так! — недоуменно улыбнулся Авром-Бер.

— Врача бы лучше вызвали, — говорит Ситников.

— Ах, — махнул рукой Авром-Бер, — да разве врачи помогут? Она и так уж сколько лет пролежала, не вставая, все молила бога о смерти…

— А знахарки что же? — спросил Петров, сдерживая улыбку.

— Они посоветовали вложить в руку матери золотой, — тогда ей легче будет умереть.

— Как это? — удивляется Петров, вопросительно глядя на Авром-Бера.

— Басни! — говорит Ситников, не отводя глаз от весов.

— Не басни, а средство для легкой смерти, сказали, как сейчас помню! — уверял Авром-Бер.

Ситников и Петров посмотрели на Авром-Бера, который вдруг задумался.

— Ну и что же? Дали матери золотой? — спрашивает Петров, снова сдерживая улыбку.

— Где его возьмешь? — ответил Авром-Бер, махнув рукой. — Всех родственников обошли, — нигде не то что золотого — следа его не нашли; извозчиками были, откуда у извозчиков золото… — Он сплюнул в сторону, вытер усы и протянул руку за очередным мешочком.

Сразу же за последними деревенскими избами начинается узкая дорога, ведущая к пологому взгорью. На эту дорогу в сопровождении четырех вооруженных всадников выехал Авром-Бер. Усевшись на возу, он опирался спиной об ящик. Ночь была темная. Двигавшиеся тучи заслоняли звезды и грозили дождем. С гор подул ветер и принес острый запах диких цветов. Авром-Бер громко чихнул.

— Застигнет нас в дороге дождь? — спросил Борис, молодой, стройный парень, который держался вплотную к возу.

Авром-Бер поднял голову, взглянул на небо и сказал:

— Нет, тучи идут в Маньчжурию.

— Проедем восемнадцатый километр, а там пускай себе льет, — говорит Борис, искоса поглядывая на Авром-Бера.

— Да, восемнадцатый… — Авром-Бер потер кулаком бороду. — И до тридцать восьмого дождя не будет. А уж восемнадцатый проедем сухими.

Борис повторяет:

— Все же когда проедем восемнадцатый, вздохнем спокойно, хоть и дождь будет. Вперед!

Авром-Бер отпустил вожжи, чтобы помочь небольшим, хорошо кормленным лошадкам взобраться на пригорок. Дул тихий ветерок. По обеим сторонам дороги с негромким бормотанием бежали ручьи, несущиеся с гор. Авром-Бер сидел на возу по-прежнему, опершись об ящик, и в голове у него мелькала веселая мысль о «пассажире», которого он везет… Это, пожалуй, самый богатый из всех пассажиров, которых ему когда бы то ни было приходилось возить… Он пытается прикинуть, сколько может стоить этакий ящичек золота. Авром-Бер вспоминает богатых пассажиров, которых он когда-то возил. Самым богатым был Ицик Койфман — галантерейщик. Его «оценивали» в сто тысяч рублей. А сколько может стоить вот этот ящичек золота? — спрашивает он себя и улыбается в усы. Авром-Бер поднимается со своего соломенного сиденья, упирается локтем в ящик и обращается к всаднику:

— Борис, погоди минуточку.

Борис останавливает коня, поворачивается к Авром-Беру и ждет, пока тот поравняется с ним.

— Сколько, к примеру, может стоить вот этот ящичек золота?

Борис приподнял голову, точно желая лучше понять неожиданный вопрос.

— Стоить? — переспрашивает он.

— Да, да. Стоить. В рублях.

Вопрос этот звучит для Бориса очень странно. Уже не первый транспорт золота охраняет он, но ни разу ему и в голову не приходило спрашивать о стоимости.

— Это дело секретное, — говорит Борис. — Кроме начальника и парторга, никто этого не знает.

— Секретное? — переспрашивает Авром-Бер. И его почтение к «пассажиру» явно возрастает. — Секретное? Но — вес? Сколько он может весить? Ведь ты же его выносил.

— Это тоже секрет, — отвечает Борис, улыбаясь.

— Тоже секрет? Ну, приблизительно — пудом больше, пудом меньше…

— А сколько пудов, по-вашему, весит этот ящик?

— По-моему, верных пудиков пять! — говорит Авром-Бер, глядя на Бориса.

— Пудов пять?

— Думаешь, меньше?

— Больше.

— Например?

— Верных семь…

— Семь пудов золота?! — изумляется Авром-Бер. — Ведь это же состояние! Ведь это же стоит, быть может… полмиллиона!

Звонкий смех Бориса рассыпается по горам, нарушая предрассветную тишину.

— Этот человек понятия не имеет о своем богатстве! — произносит он наконец и, пришпорив коня, вырывается вперед.

— Неужели больше? — кричит ему вслед Авром-Бер, который окончательно растерялся от последних слов и хохота Бориса. — Больше полмиллиона? А? — и, не получив ответа, забирает вожжи в руки, задирает голову к небу, которое здесь, в горах, кажется таким близким, что вот-вот заденешь козырьком фуражки облака, и погоняет лошадей, теперь уже несущихся под гору.

На фоне голубого утреннего неба резко вычерчивались силуэты гор, расположенных на восемнадцатом километре. Авром-Бер шел рядом с возом, держа одну руку на ящике, а другой подгоняя лошадей. Возле него, не отступая ни на шаг, ехал Борис. Спокойно, но очень серьезно он шепотом втолковывал Авром-Беру;

— Не отходить от воза, гнать лошадей изо всех сил!

Авром-Бер слушал молча и чувствовал, как напрягаются его руки.

— А если мне придется драться, то как же: голыми руками, что ли? — тихо ворчал он. — Конечно, я могу и руками… Но вот у тебя на боку я вижу игрушку, да еще за спиной винтовка. — Он кивает головой на револьвер Бориса.

Борис минутку молчит. Он сидит как прикованный к лошади. И кажутся они вылитыми из одного куска серо-коричневого металла, Борис, напряженно вглядывается вперед, присматривается к ущельям.

— Револьвер? — спрашивает он, не глядя на Авром-Бера, и расстегивает кобуру. — Возьмите. Стрелять умеете?

— Кое-как! — ворчливо отвечает Авром-Бер, протягивая руку к оружию. Теперь он преисполнен уважения к своему новому «пассажиру».

— Спасибо, Борис! — говорит он дрогнувшим голосом и опускает револьвер в карман.

В горах повеяло ветерком. Облака ползут по горам, распадаются и тяжело опускаются на склоны. Вот здесь, в нагромождении гор, где подъемы так круты, где серые горные высоты усажены дико разросшимися скалами, — вот здесь, помнит Авром-Бер, в одно такое же серое утро пуля за пулей летели над его головой, а одна из них даже задела его ухо. Ухо залечилось, но сердце — нет. Оно несет в себе неизбывную досаду.