Дальше шли совершенно уже устрашающего вида ключицы, волосатая грудная клетка, плоская, как раздавленный почтовый ящик, и нелепо, как у марионетки, подвешенные к ним сбоку худые руки. Не тело, а хлам.

Утреннее бритье, когда все нормальные люди настраивают себя бодро и победоносно, утомляло Николая Николаевича задолго до начала рабочего дня. Он отходил от зеркала разбитый, раздраженный, у него сразу начинала болеть голова.

От размышлений у Николая Николаевича стало горько во рту. Есть расхотелось. Он обернулся — кот уже лежал на диване в углублении между валиком и спинкой и вертел головой, пытаясь слизнуть языком каплю молока, висевшую на кончике левого уса.

— Ты сирота? — спросил Николай Николаевич, но не дождался ответа.

— Я тоже сирота. Меня слишком поздно родили, и вот результат: нет тридцати еще, а я один. Ни братьев, ни сестричек. Мои старики слишком долго жили только для себя…

Кот перестал вертеть головой и укоризненно мигнул.

— Нет, нет, я их не порицаю, — спохватился Николай Николаевич, — хотя убежден, что детей нужно сразу и много, хотя бы троих. А вот у меня — никого. Ни жены, ни деток.

Кот то ли фыркнул, то ли деликатно чихнул.

— Ты думаешь, я усыновить тебя собираюсь? Отнюдь. Живи просто так, чисто факультативно.

Удивительную власть имеют над человеком слова. Вот назвал себя сиротой — и как будто в серый халат нарядился.

Николай Николаевич подошел к коту и сел рядом с ним на диван. Кот глядел на него не отрываясь. Белая бороденка его была еще сырая от молока.

— Учти, кис, что ты попал к неудачнику, — горько сказал Николай Николаевич, — слышишь, кис? Я неудачник, понял?

Кот сочувственно прищурился.

— Я не удался весь, как личность и как организм — целиком, — самозабвенно продолжал Николай Николаевич, и на глазах его показались слезы.

Он никогда ни с кем не разговаривал о себе, и его самого удивляло сейчас, что можно говорить вслух такие правдивые вещи.

«Не удался как личность» — это было, конечно, чересчур: подобно другим некрасивым людям, Николай Николаевич был чуткий, отзывчивый человек. Красота оглушает, а точнее, не дает ни возможности, ни времени прислушаться. Только некрасивые люди способны выслушать и понять: красивым вечно некогда, они всю жизнь смотрятся в зеркало, которое носят внутри себя. Вот почему так часто встречаются некрасивые люди с участливыми глазами. Тот, кто всю жизнь прислушивается к себе, способен услышать другого.

Николай Николаевич был именно таким человеком. Больше того: он настолько уверен был, что своим безобразием причиняет людям одно лишь страдание, что ему хотелось хоть чем-нибудь компенсировать этот урон. Он готов был для человечества выполнить самую черную работу: должна была быть на земле большая черная работа, пусть незаметная, но большая, за которой в тиши и безвестии можно было с радостью умереть.

Так думал Николай Николаевич, но свои гордые мысли он не поверил бы даже коту, вот почему слова им говорились другие.

— Нелепый я, киса, застенчивый. Допустим, на гитаре играю, а кому это известно? Только мне — и теперь вот тебе.

Николай Николаевич снял со стены над диваном дешевую желтую, московской фабрики гитару, положил ее на колено, ударил по струнам, запел: — «Умру ли я — ты над могилою гори, гори, моя звезда…» При первом аккорде кот вздрогнул и дико открыл глаза, но тут же, успокоясь, зажмурился. Пение ему, в общем, понравилось.

Гитара бренчала так, будто сделана была из мебельной фанеры, голос у Николая Николаевича был тоже не ахти какой, но для веселой подвыпившей компании друзей что надо?

Да вот не было у Николая Николаевича друзей, не собирались у него компании, и в гости его, естественно, не звали.

Институтские друзья переженились и позабыли Николая Николаевича, а сослуживцев у него было не густо: Николай Николаевич работал в районной библиотеке. — «Одному лишь тебе позволяла целовать свои смуглые плечи…» — пел Николай Николаевич, понурив голову.

— Это я при тебе не стесняюсь, — положив ладонь поверх струн, сказал наконец Николай Николаевич. — А чтоб при людях гитару взял — да лучше умру. Спрашивается, зачем умею? Ведь для людей живем, напоказ, что бы там Монтескье ни говорил по этому поводу. Может быть, темные очки завести, а, киса?

Киса открыл один глаз, посмотрел внимательно и снова закрыл. Хвост его выбился из-под рубахи, барский, пушистый, и под светом настольной лампы запылал на сиденье дивана золотым огнем.

— Постой, да ты же был серый! — удивился Николай Николаевич и сдернул с кота рубаху.

Перед ним, развалясь на диване и даже как бы избоченясь, лежал роскошный желто-красный зверь с золотым, как утренняя заря, хвостом. Шерсть его, полная электричества, искрилась, отдельные темно-красные пряди лежали мягко и шёлково, как перья на петушиной груди. Снежный пух на животе шевелился, и когти были лениво выпущены из всех четырех белых в рыжую полосочку лап.

— Ишь, распушился, как мальва, — сказал Николай Николаевич и потрепал кота по спине.

Тот благосклонно принял этот знак внимания, но не шевельнулся, только неохотно подался под его рукой.

— Как же назвать тебя в свете данного обстоятельства? Может быть, Тиглат-Палассар?

— Ну, это уж глупость твоя, — брюзгливо сказал кот.

— Что? — удивился Николай Николаевич.

— Я говорю, глупость твоя, — повторил кот. — У меня, миленький, свое имя есть.

Голос у кота был негромкий — сипловатый старческий тенорок. Говорил он без напряжения, вскидывая только иногда мордою, как бы заикаясь.

— Как же тебя зовут? — осторожно спросил Николай Николаевич.

— Степан Васильевич, — не торопясь ответил кот.

— Значит, Стёпа?

— Стёпа-то Стёпа… — уклончиво ответил кот. — А тебя как называть прикажешь?

— Коля.

— Ну что такое «Коля»? — рассердился кот. — Дети мы с тобой, что ль?

Николай Николаевич смутился.

— Ладноть, пристану я у тебя на время, — вздохнув, сказал кот и поглядел в потолок. — Мне, правда, не век вековать, одну ночь переночевать. И то как бы в виде исключения. Отстарал ты меня, приспокоил, да и поёшь славно.

— Оставайся, Степан Васильевич, сколько надо, — радостно сказал Николай Николаевич. — Я тебя не неволю.

— Это хорошо, — согласился кот, — только кисой меня не зови.

— Не буду! — горячо ответил Николай Николаевич.

— И по голове бить не вздумай. Обижусь.

— Договорились!

Лежа на диване, кот небрежно протянул Николаю Николаевичу лапу с растопыренными пальцами, которую Николай Николаевич бережно пожал. Подушечки лапы были теплые, как у ребенка.

— Спой-ка еще раз ту, последнюю, — сказал кот. — Очень мне понравилась она в твоем исполнении.

Николай Николаевич застенчиво взял гитару и запел: — «Когда еще я не пил слез из чаши бытия…» — Да, годы летят, годы мои, годы… — вздохнул Степан Васильевич, зажмурился, и вроде даже всплакнул.

— Хороший ты человек… — сказал он, положив морду на лапы. — Зови меня, так и быть, Стёпой. Смирюсь. Однако спать тебе сегодня на полу придется. Я что-то к этому дивану пригрелся.

— Да зачем же на полу? — удивился Николай Николаевич. — Разве мы оба на диване не разместимся?

— Ну да… — недовольно сказал кот. — Спихнешь еще ночью на пол. Убьюсь.

— Да не спихну! — уверил его Николай Николаевич.

— Ну это мы посмотрим, — поджав губы, сказал Степан Васильевич и огляделся. — А ящик с песком у тебя есть?

— Нету, — признался Николай Николаевич.

— Сходи, — коротко сказал кот.

— Да после как-нибудь… Уже поздно, и дождь идет. Да мне с тобой еще поговорить хочется. Я завтра схожу.

— Э, завтра! — Кот досадливо махнул лапой. — До завтра мой и след тут простынет. Сходи, сходи, экой ты бесполезный…

Николай Николаевич колебался. Идти на дождь ему не хотелось, а больше того — он боялся, как бы в его отсутствие Степан Васильевич не слинял.