Такова классическая дарвиновская схема видообразования. По этой схеме новые виды зарождаются в недрах старых, и их генеалогическую историю нагляднее всего можно отобразить в виде пучка расходящихся ветвей, в котором каждая ветвь многократно ветвится. Очевидно, родословная всего живого начиналась от одного или нескольких общих корней, основанных немногими первичными организмами.

Внутривидовая конкуренция, расхождение признаков и происхождение родственных групп организмов от общего корня составляют три неотделимых друг от друга логических устоя теории. Это "три кита", на которых фактически держится дарвинизм.

А теперь давайте посмотрим, какое место в этой схеме эволюции и видообразования занимают симбиозы. Коль скоро они представляют собой дружественные союзы между разными и, как правило, далекими видами, то, естественно, никак не могут возникать на начальных этапах эволюции, когда видовое разнообразие еще не достигнуто, а следовательно, нет и далеких друг от друга видов. Очевидно, зарождение первого и всех последующих симбиозов возможно только на основе далеко зашедшей эволюции по дарвиновской схеме. Таким образом, симбиоз — это плод эволюции, следующей расходящимися путями. В нем как бы смыкаются ее далекие ветви. В лице симбиозов взаимопомощь, будучи порождением борьбы, как бы "ополчилась" против самой борьбы. Обращая соперников в "союзников" и изымая их из числа конкурентов, взаимопомощь сужает общий фронт борьбы за существование. В этом смысле она "работает" как будто против принципа Дарвина.

Но тут надо отдавать себе совершенно ясный отчет в том, что с точки зрения эволюционной взаимопомощь в симбиозе совсем не то же самое, что в лоне вида. Во втором случае, устраняя конкуренцию, она действительно препятствует расхождению форм и видообразованию. В первом же она вовсе не затрагивает основного механизма видообразования, а, наоборот, сама "питается" его плодами. Следовательно, симбиоз — это как бы надстройка над эволюцией, и его возникновение не может противоречить ни одному из логических устоев дарвинизма.

Из того, что симбионты перестали враждовать друг с другом (а в микоризах и лишайниках в какой-то мере даже продолжают), совсем не следует, что они остановились в своем развитии. Хорошо иметь союзника, быть ему ближе и нужнее всех и в привычных условиях полностью удовлетворять его потребности. Но никак нельзя, даже находясь в его чреве, отгородиться от остального мира, который непрерывно меняется. Будут ли рыбы-чистильщики так же исправно служить своим привычным "клиентам", если по каким-либо причинам их паразиты перекочуют на морских черепах? Смогут ли клубеньковые бактерии по-прежнему снабжать бобовые азотом, если под влиянием прогрессирующего загрязнения атмосферы окислами азота в почве скопится слишком много нитратов?

Коль скоро окружение меняется, должен меняться и каждый из симбионтов. Ему ничего не остается, как подчиниться дарвиновскому закону борьбы за существование. Теперь хорошо отлаженные отношения поневоле нарушаются, и их приходится "настраивать", как настраивают свои инструменты музыканты симфонического оркестра перед началом концерта. Иначе говоря, внешнее окружение, которое только и делает, что ставит новые "проблемы", постоянно заставляет партнеров по симбиозу совершенствовать формы сотрудничества.

Как раз в силу драматических событий, разыгрывающихся за ареной симбиозов, скорее всего и множатся ряды самих симбионтов. Наверное, ленивцы разделились на два рода и несколько видов не потому, что в их шерсти обосновались одни и те же сине-зеленые водоросли (хотя, конечно, маскировка водорослями была важной предпосылкой выживания ленивцев, а следовательно, и всякой их эволюции), а в силу каких-то иных причин. Вероятно, и друзья-жгутиконосцы не были непосредственной причиной того, что род термитов распался на сотни видов.

Рассуждая абстрактно и логично (а для теории это немаловажное дело), мы придем к заключению, что симбиоз сам по себе может беспредельно преобразовывать виды в их парном восхождении по ступеням эволюционной "лестницы", но не увеличивать их число. Могущественный по части внушения "симпатий", симбиоз оказывается довольно "слабосильным" в создании новых форм живых существ, В принципе он не творец видового разнообразия.

Если бы не было на свете "покорителей суровых земель", на этом можно было бы закончить главу и сказать, что у коллизии между дарвинизмом и принципом взаимопомощи, как в доброй старой драме, вполне благополучный исход: как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Но как поступить с лишайниками, на первый взгляд нарушающими все законы природы? Ведь они являют собой очевидный пример того, что именно симбиоз открывает пути к умножению разнообразия жизни. Их 20 тысяч видов — 20 тысяч "голосов", вроде бы направленных против теории Дарвина!

Однако и лишайники создают лишь иллюзию противоречия дарвинизму. На самом деле их возникновение — это всего лишь надстройка над эволюцией, идущей обычными путями дифференциации. Не будь достаточного разнообразия грибов и водорослей, из которых немногие смогли осуществить прочный союз, не было бы и лишайников. По теории Дарвина, объединяться не могут только близкие формы, на далекие же этот "запрет" не распространяется. Кроме того, появившись на Земле, лишайники опять-таки шли к многообразию как единые целостные организмы в полном соответствии с дарвиновской схемой формообразования.

С этой стороной вопроса, поставленного лишайниками, теперь, кажется, все ясно. Но сам принцип их "сборки" навёл некоторых ученых на далеко идущие гипотезы.

Все, что мы до сих пор говорили о взаимопомощи, симбиозе и эволюции, относится к организмам, которые пусть даже совершенно неразлучны, но всегда раздельны. Отказав симбиозу в "притязаниях" на роль творца, мы тем не менее воздали ему должное и выяснили, как несправедливо было бы ссорить его с дарвинизмом. Пора наконец перейти к тем фактам, когда благодаря симбиозу из слияния разных организмов возникает один новый — явление, дарвинизмом не охваченное.

Когда в 1867 году А. С. Фамшщын и О. В. Баранецкий выделили из лишайника живые зеленые водоросли, им, собственно, оставался один шаг до раскрытия двойной природы этих растений. Вероятно, ученым помешала его сделать большая осмотрительность и то, что они никогда не торопились с выводами. Прошло еще некоторое время после открытия Швепденера, и многим стало ясно, что в лишайниках осуществилось "чудесное" соединение двух типов растений. И что самое интересное: соединение было достигнуто не путем гибридизации (в мире растений она не такая уж редкость), когда родительские гены объединяются в единых хромосомах, а по типу эндосимбиоза, при котором наборы генов остаются раздельными. Так лишайник стал первым достоверным примером творческих способностей симбиоза.

По мере того как становились известными все новые факты симбиоза, рос и интерес к этому явлению. В начале нашего столетия он уже перестал казаться скромным уголком живой природы, а занял в ней довольно ответственное место и превратился в модную и даже боевую биологическую тему. Некоторые биологи стали приписывать симбиозу чуть ли не универсальную роль в возникновении основных форм жизни.

Как раз в это время Фаминцын и ботаник из Казанского университета К. С. Мережковский — каждый независимо от другого — выступили со смелой гипотезой. Они решили, что принцип, породивший лишайник, можно распространить на растительную клетку вообще.

По мнению авторов этой гипотезы, и ядро, и хлоропласты с заключенным в них хлорофиллом, и центросомы — короче, все известные тогда органоиды растительной клетки ведут свое происхождение от бактерий и водорослей, которые проникли в бесцветный амебоподобный (или флагеллятоподобный) животный организм извне и стали его постоянными симбионтами. Произошло это событие очень давно, на самой заре жизни.