Но разумеется, бабушка глупой не была… Селия часто посмеивалась над бабушкой, но бабушка не была глупой.

А вот она, Селия, глупая… Она всегда в глубине души это знала. Но раньше думала, что с Дермотом значения это иметь не будет. А вот ведь имеет.

В темноте слезы неудержимо катились по ее щекам.

Она выплачется — ночью, под покровом темноты.

А утром встанет другим человеком. Никогда больше не станет выставлять себя дурой перед людьми.

Избаловали ее — вот в чем дело. Вечно к ней все были так добры — захваливали ее…

Но она не хочет, чтобы у Дермота даже на секунду появлялось такое выражение, с каким он взглянул на нее…

Что-то ей это напоминало — что-то случившееся давным-давно.

Нет, она не может припомнить.

Но постарается теперь следить за собой, чтобы не выглядеть больше дурой.

Как обнаружила Селия, кое-что в ней Дермоту не нравилось.

Его раздражал любой намек на беспомощность.

— Почему ты хочешь, чтобы я это сделал за тебя, если ты сама можешь прекрасно с этим справиться?

— Но так приятно, Дермот, когда ты для меня это делаешь.

— Ерунда, дай тебе волю — ты совсем распустишься.

— Наверное, распущусь, — печально откликнулась Селия.

— Ты отлично сама можешь справиться. Голова на плечах у тебя есть и руки умелые.

— По-моему, — сказала Селия, — это нечто, присущее людям с покатыми викторианскими плечами. Так и хочется к кому-то прилепиться. Я тебе не дам.

— Тебе очень не нравится, Дермот, что я такая мечтательная, вечно фантазирую, что может случиться и что я стану делать, если это случится?

— Да нет, мне это безразлично, если тебя это забавляет.

Дермот всегда был справедлив. Он был независим сам и уважал независимость в других. По-видимому, у него были собственные представления о вещах, однако, он никогда не выражал их словами и не хотел делиться ими с другими.

Вся беда была в том, что Селия как раз хотела делиться всем, Когда под окнами во дворе расцвел миндаль, у нее возникло — прямо под сердцем — исступленное чувство радости, и ей так захотелось схватить Дермота за руку и потащить его к окну, чтобы и он почувствовал то же самое. Но Дермот терпеть не мог, когда его брали за руку. Он вообще не переносил, чтобы до него дотрагивались — разве что в минуты любви.

Когда Селия обожгла руку о плиту и сразу же вслед за этим защемила палец створкой кухонного окна, ей так хотелось пойти к Дермоту и положить ему голову на плечо, чтобы ее пожалели. Но она понимала, что это лишь вызовет у Дермота раздражение — и была совершенно права. Он не любил, когда к нему прикасались, или когда надеялись на его поддержку, или просили проявить сочувствие.

Селия героически боролась со своей страстью делиться чувствами, со своей жаждой ласки, нетерпеливым желанием одобрения.

Она говорила себе, что ведет себя, как ребенок и очень глупо. Она любит Дермота, и Дермот любит ее. Может быть, он даже сильнее ее любит, чем она его: ему ведь меньше, чем ей, нужны изъявления любви.

Он дарил ей страсть и чувство товарищества. Рассчитывать еще и на привязанность было неразумно. Бабуля прекрасно бы все поняла. «Мужчины», говаривала она, — не такие.

В конце недели Дермот и Селия уезжали вместе за город. Брали с собой бутерброды, по железной дороге или автобусом доезжали до намеченной остановки, потом пешком шагали через леса и поля и возвращались домой другим автобусом или поездом.

Всю неделю Селия ждала выходных. Дермот каждый день возвращался из Сити совершенно измотанным, иной раз — с головной болью, другой раз — с расстроенным желудком. После ужина он с удовольствием сидел и читал. Иногда рассказывал Селии о том, что было на работе, но в целом предпочитал не вести разговоров. Обычно у него была какая-нибудь техническая книга, и он не хотел, чтобы его отрывали.

А по выходным дням Селия получала назад своего товарища. Они бродили по лесам и выкидывали смешные фортели, и иной раз, взбираясь на холм, Селия говорила: «Я очень люблю тебя, Дермот» и брала его под руку. Это потому, что Дермот взбирался на холм одним махом, а Селия задыхалась, Дермот не возражал, когда его держали за руку — если только это делалось ради шутки или чтобы полегче было взбираться на холм.

Как-то Дермот предложил сыграть в гольф. Игрок он очень плохой, сказал он, но немного играть умеет. Селия вытащила свои клюшки и стала счищать ржавчину, вспоминая Питера Мейтланда. Милый милый, Питер. Нежная привязанность к нему останется с ней до конца жизни. Ведь Питер был частью ее существования…

Они отыскали где-то площадку, где плата за пользование не было слишком высокой. Весело было снова играть в гольф. Играть Селия совсем разучилась, но и Дермот был не слишком силен. У него был великолепный дальний удар, но он мазал.

Вместе играть было очень забавно.

Но одной забавой дело не ограничилось. Дермот — как в работе, так и в играх — был энергичным и старательным. Купил учебник и серьезно его проштудировал. Дома отрабатывал замах и удар, купив для этой цели несколько пробковых мячей.

В следующий выходной они не сыграли ни одной партии. Дермот занимался лишь отработкой ударов. И Селию заставил заняться тем же.

Дермот стал жить ради гольфа. Селия тоже попыталась так жить, но у нее это не очень получалось.

Дермот играл все лучше и лучше. Селия же играла на прежнем уровне. Как ей хотелось, чтобы Дермот чуть немного больше был похож на Питера Мейтланда…

Влюбилась она, однако, именно в Дермота, прельстившись как раз теми качествами, которые отличали его от Питера.

Однажды Дермот пришел и сказал:

В следующее воскресенье я хотел бы поехать с Эндрюсом за город, в Далтон-Хит. Не возражаешь?

Селия сказала:

— Конечно, поезжай.

Вернулся Дермот в бурном восторге.

На первоклассной площадке играть в гольф было замечательно. На следующей неделе Селия обязательно должна поехать и посмотреть Долтон-Хит. Правда, по выходным дням женщинам играть там не разрешается, но она может просто походить с ним.

Еще раза два они съездили на ту дешевенькую площадку, но Дермот удовольствия там уже не получал. Это место, говорил он, не по нему.

Через месяц он сказал Селии, что собирается вступить в члены клуба «Далтон-Хит».

— Я знаю, что это дорого. Но в конце концов я мог бы сэкономить на чем-нибудь. Гольф — мое единственное развлечение, и для меня это очень важно. Эндрюс и Уэстон оба члены клуба.

Селия медленно проговорила:

— А как же я?

— Толку от того, что ты станешь членом клуба, никакого. По выходным дням женщины играть там не могут, а в середине недели, как я могу себе представить, ты вряд ли захочешь выбираться туда одна.

— А что же я тогда буду делать по выходным? Ты будешь играть с Эндрюсом и с другими.

— Довольно глупо вступать в гольф-клуб и не пользоваться им.

— Но мы ведь всегда проводили выходные вместе.

— А, понятно. Но ты, наверное, можешь найти, с кем побыть, разве не так? У тебя же полно подруг.

— Нет их у меня. Сейчас нет. Старые мои подруги, которые жили в Лондоне, повыходили замуж и разъехались.

— Но ведь есть Дарис Эндрюс и миссис Уэстон и другие.

— Я бы не назвала их моими подругами. Они — жены твоих друзей. А это не одно и то же. Дело, кроме того, не в этом. Ты просто не понимаешь. Мне нравится быть с тобой. Мне нравится делать что-то с тобой вместе. Мне нравились наши прогулки и наши сэндвичи, и наша игра в гольф, и наше веселье. Всю неделю ты приходишь домой усталый, и я не пристаю к тебе и не надоедаю просьбами, но я жду-не дождусь выходных. Для меня это радость. Дермот, я же люблю быть с тобой, а теперь мы никогда ничего не будем делать вместе.

Только бы голос не дрожал. Только бы не расплакаться. Может, она хочет слишком многого? Не разозлится ли Дермот? Может, она эгоистка? Пристала к нему — да, без сомнения, цепляется. Прямо как плющ!