Они совещаются — в самом деле, им есть о чем совещаться. В Люсену открыто приехал коммунист-агитатор из Севильи. Его открыто встречали цветами на станции, его открыто ведут выступать на сельском митинге.

Шествие свернуло с большой шоссейной дороги на проселочную. Оно змеисто закачалось по пригоркам, между оливковых рощ. Не рощи, а аккуратные шахматы равномерно посаженных кудрявых дерев. Рыже-красная, цвета какао, глинистая земля разрыхлена и орошена на четыре метра кругом каждого дерева. От солнечного жара земля беспрестанно спекается, мучительную работу разрыхления и поливки надо повторять беспрестанно.

По рощам разбросаны согнутые вдвое полуголые люди. Многие из батраков, всмотревшись расширенными глазами в колонну, жадно слушая оклики и призывы, с колебаниями смотрят на свои мотыги и потом, сразу швырнув их о землю, примыкают к толпе.

Процессия идет довольно долго, она забирается куда-то вглубь. На повороте дороги старший жандарм отправил одного из своих в город. В колонне это заметили и ускорили шаг.

17

Вот где будет митинг — широкий кусок голой красной земли. Вместо трибуны два составленных вместе больших камня. Высокий батрак из первой шеренги останавливается, он подымает высоко вверх серп и молот, — вокруг него уплотняется кольцом масса. Пожилой, очень бледный и болезненный на вид человек в бедном крестьянском платье выходит на середину. Ему почтительно уступают дорогу.

— Братья! Мы устали терпеть. Мы отдаем последние силы этой проклятой чужой земле. Не получаем взамен даже надежды не умереть с голода. Сегодня мы поливаем эти оливки нашим потом, чтобы они были жирнее, и не смеем сорвать для своих детей горсть маслин. А завтра нас совсем выгонят отсюда: вот сеньор Агилар выписал три трактора — и выгнал семьдесят человек с семьями, даже не оглянувшись в их сторону!.. Мы ждали республики, как Страшного суда над помещиками, но вот — короля больше нет, а страдания наши возрастают. Мало того что мы сами нищенствуем — каждый день из города прибывают безработные, они ходят по поместьям и сбивают цену на поденщину. Мы, бедняки, тонем и при этом виснем друг на друге, оттого идем ко дну. А ведь надо другое. Надо сплотиться и тащить друг друга. Не знаем, как бороться! Мы, старики, уже всё позабыли, а молодежь, та и совсем ничего не слыхала. Надо учиться. В Люсене несколько ребят записалось в коммунисты. Они выписали из Севильи нашего гостя. Пускай гость говорит. Пусть он расскажет, как надо бороться, чтобы у нас вышел толк, как у них там в России.

Старик отходит в сторону, толпа поворачивается к севильскому парню и дружески, с оживленными лицами приветствует его. Парень серьезен, он уже не улыбается, он хочет говорить.

— Товарищи!

На этот призыв неожиданно откликается капрал из гардии-севиль. Он приближается к оратору и без всяких признаков ласки берет его за рукав. Агитатор выдергивает руку, отворачивается и хочет продолжать. Жандарм не уступает.

— Во исполнение закона о защите республики ты говорить не будешь.

В толпе несколько человек вскипают от ярости.

— Кристобаль, старый королевский пес, давно ли ты стал опорой республики?! Ведь даже в день последних выборов ты записывал всех, кто, по-твоему, не голосовал за Бурбонов. А сегодня ты опять душишь нас, уже как республиканец!

Капрал знаками зовет своего спутника. Второй жандарм проталкивается через толпу, становится сбоку. Севильский парень уже имеет вид арестованного. Зажатый между двумя треуголками и двумя винтовками, он подымает руку, требует тишины. Мгновенно воцаряется могильное безмолвие.

— Товарищи! Я плюю на этих цепных собак. Я их не боюсь. Пусть я проведу эту ночь в тюрьме. Но помогите мне сказать, что я хочу. Дайте мне сказать все от начала до конца, а потом пусть мне рубят голову, пусть держат за решеткой и…

Дальнейших слов его не слышно из-за дикого общего вопля. Толпа, минуту назад стоявшая в почти сонной неподвижности, прорывается быстрой лавой, разъединяет агитатора с гардией-сивиль, оттесняет жандармов в сторону, на кочку, к высоким запыленным кактусам.

Они так и остались стоять озадаченные, угрожающие, встревоженные и побледневшие. За последние недели по деревням прикончили немало жандармов, и всегда вот так же сразу, в стихийных припадках внезапных самосудов.

Но сейчас они вне опасности. О жандармах бесследно забыли. Жадно, с расширенными зрачками, батраки слушают севильского коммуниста. Он говорит, и то, что говорит он, батраки пьют, глотают, удрученно шевеля плечами каждый раз, когда им кажется, что оратор устал, что он собирается кончить.

Севильский агитатор говорит вещи простые до головокружения. Ясность того, что произносит коммунист, электрически леденит мозг, как холодная вода, выплеснутая на разгоряченное тело.

Коммунист говорит, что надо забрать у помещиков землю, вот эту самую землю, — забрать, разделить между собой, создать на ней правительство рабочих и крестьян. И не через сто лет, а сейчас.

Это слушалось и виделось бы совсем как сон. Но агитатор не забывает ущипнуть слушающих, резнуть их трезвым фактом.

— Вы скажете: где же и как видано, чтобы крестьяне и батраки захватили землю у помещиков, прогнали их и сами стали хозяевами? Но ведь вы сами знаете — вот уже тринадцать лет, как крестьяне и рабочие в России прогнали и пожгли своих сеньоров, они выбросили их за границу и сами строят свою жизнь. Там тракторы не лишают бедняков куска хлеба, там сами крестьяне целыми селами вскладчину покупают тракторы и хозяйничают вместе, а дочери их, если хотят, могут учиться в университетах, как настоящие сеньориты… Тринадцать лет непоколебимо стоит ля Руссия де лос Совьетос, тринадцать лет — а мы здесь добились пока только того, что гардиа-сивиль разгоняет нас не от имени короля, а от имени республики! В Синко Касас деревня выгнала жандармов и алькальда!

Да, друзья, в Синко Касас честные крестьяне взяли за воротник свое начальство. Это было красиво. К алькальду пришли в полночь, этого толстого бездельника сняли с жены и сказали ему: «Бери свой алькальдов жезл и надевай свою почетную цепь». Он стал желтый, как маисовая мука, он не смел спросить, в чем дело. Он взял свой алькальдов жезл и надел на шею серебряную цепь, а штанов ему не дали надеть, и так он вышел на улицу, этот почтенный глава деревни Синко Касас. А потом люди вбежали еще и к начальнику гардиа-сивиль, к такому же гусю, как вот этот ваш Кристобаль на холмике, — и тоже сказали ему: «Надевай мундир, надевай ордена!» И он тоже испугался, как мышь, и не посмел ругаться, он надел мундир и ордена, но побоялся полезть в шкаф за ружьем, потому что этим же ружьем его прикончили бы на месте. Он вышел с людьми на улицу, а там уже стояло все село, с алькальдом без штанов. И обоих жирных тарантулов повели по главной улице, мимо церкви и кабака, за городские ворота. Их вывели за ворота, а там сказали: «Уходите, сеньоры, пока живы. Нам вы не нужны».

Слушатели хохочут и подмигивают люсенскому жандарму на холмике. Но оратор критикует только что рассказанные факты.

— Хорошо ли поступили в Синко Касас? Хорошо, да не совсем. Алькальд и жандарм ушли из города, это верно. Но ведь они вернулись поутру с военным отрядом, и, когда они вернулись, — это было уже не село, а перепуганный курятник. Жандармы голыми руками взяли всех вожаков и еще в придачу кучу непричастного народа. Село не могло бороться. Хватило сил и умения только на первую пору. Я не говорю, что не надо было выгонять этих подлых паразитов. Но при этом следовало организоваться, выбрать совет батрацких и крестьянских депутатов. Захватить и разделить землю. Надо было достать оружие и с оружием в руках защищать свою власть. С оружием! Мы, коммунисты, предлагаем вам драться не кулаками, а навахами, винтовками; когда достанем пулеметы и пушки — будем драться пулеметами и пушками!

Оратор прерван аплодисментами, криками и киданием в воздух соломенных шляп. Шляпы взлетают вверх темными силуэтными пятнами и медленно опускаются широкими желтыми парашютами. Это длится довольно долго, потом наступает затишье — агитатор молчит, масса тоже о чем-то размышляет.