— Какие ваши планы на ближайшее время?

— Мы решили немножко потревожить Севилью. В четверг мы поведем большую демонстрацию из Адаты через все улицы на площадь Санта-Лоренцо, на нашу городскую стоянку. А там поговорим, почему не выполняются наши решения.

— Что вы решили?

— Уже две недели, как профсоюз безработных на общем своем собрании постановил: во-первых, никому из безработных за квартиру не платить; если будут выселять, защищаться в своем жилище с ножом в руках; во-вторых, в трамвае билетов не брать; если будут высаживать — сопротивляться силой; в-третьих, заходить в рестораны и столовые, обедать и за обеды не платить; в-четвертых, добиться снятия вора Эгочиаги с биржи труда. Эта розовая скотина с золотыми перстнями прячет от нас даже те жалкие гроши, какие попадают для нас через его рыжеволосые лапы…

— И как же?

— Рыжий ворюга прячется за спину капитан-генерала Кабанейяс. Карамба, мы доберемся-таки до его вонючей шкуры! Г ораздо хуже то, что наши парни почти ничего не делают из всего того, что постановили о самих себе. Они не платят домохозяевам, это верно. Не платят потому, что нечем платить. Но, когда хозяин приходит с полицией, они собирают потроха и с поджатыми хвостами перебираются сюда, в Адату. Они орут, правда, при этом, они ругаются. Но кого в Испании удивишь ругней! Грудной ребенок у нас кроет, как боцман с океанского скотовоза. Словами ничего не сделаешь в Испании — ни утренней молитвой, ни проклятьями ночного кабака…

— Вы зря хулите своих ребят. В четверг я видел как они заняли улицу ди-Санта-Клара на целых три часа. Они оттеснили полицию за четыре квартала, они положили трамвайный вагон посередине улицы, совсем как большие.

— Не говорите нам комплиментов, дорогой российский товарищ. Наши люди сражаются, как герои, но для этого каждому нужно вдолбить в башку, что драка уже началась. До этого он ходит унылым дураком, у него замашки временно обедневшего гидальго, ему стыдно проехать даром в трамвае или пообедать в ресторане и после сладкого ударить хозяина счетом по морде.

— Согласитесь, однако, что и это — не метод организованной революционной классовой борьбы. Трамвайный контролер или мелкий трактирщик — это не настоящие враги, это даже скорей попутчики для нынешнего момента. Надо разоружать полицию и жандармерию, надо захватывать оружие, надо вместе с товарищами, оставшимися на фабрике и заводе, в армии, — стремиться к образованию Советов.

— Мы это все знаем, дорогой друг. Придет время, когда партия обучит андалузского пролетария и бедняка кидаться не только по прямой линии, но и поворачиваться в стороны. Вы уже видели здесь быка на арене? Наши парни из Адаты приходят в восемь часов утра в город, на площадь Санта-Лоренцо. Они стоят и ждут, стоят и покорно ждут, как молочные телята. Они ждут, пока придут вербовщики из имений набирать силу для уборочных работ. Вербовщики выбирают на глаз, по росту и высоте груди. Чахлые ребята, чтобы добиться поденщины, набирают много воздуху, выпячивают грудь, надувают щеки. Но пройдох из имений не возьмешь никаким фокусом. Они с размаху ударяют кулаком в живот, тогда человек сразу выпускает из себя воздух, и все кругом смеются, а парень отходит в сторону с таким видом, будто наложил в штаны. Вы этого парня не узнаете, когда он бушует в уличной демонстрации. Это не теленок уже, это яростный бык, у него налиты глаза, он подойдет к большой пушке и заткнет ее своей грудью, ни крошечки не побоявшись. Нам нужны не телята и не быки. Нужны нам люди, сознательные классовые бойцы, не только с храбрыми порывами, но и с революционной выдержкой. Мы учим наших товарищей быть такими и сами учимся. Верьте слову, дни бегут быстро, скоро мы поменяемся местами с нашим врагом. Это буржуй будет метаться по испанской арене, не зная, куда деваться от ужаса. И это рабочий, молодой отважный торреро своей крепкой, в большевистском огне прокаленной шпагой пробьет ему спинной хребет и проколет старое ожиревшее сердце.

Я не мог заставить севильских рабочих говорить иными словами и образами, чем те, какие всосались в них с детских лет, когда у мусорной ямы они гонялись друг за другом с деревянными шпагами. Я не спорил с ними по мелочам: эти люди, еще не отшлифованные политически, еще со следами анархистской коросты, это были все же настоящие люди, — прочная огневая точка посреди больших пороховых погребов.

Мы пошли продолжать разговор к багровой толстухе, в ее шикарный ресторан из кровельных листов, перевязанных старой проволокой. Наискосок, в раскрытом окне полицейского барака усатый капрал заснул с открытым ртом над книгой протоколов. Арестованная за драку проститутка робко обмахивала его опавшим пальмовым листом. На фоне этой декорации встретились рассказы о севильских иезуитах и о московских безбожниках, о колхозах Россошанского района и о порке батраков в Вальдепенья, о ремонте во дворце герцога Альба и о реконструкции московского завода АМО.

Когда я вынул монету, чтобы заплатить толстухе за вонючую жареную рыбу и флягу кислых виноградных выжимок, сотрапезники отвели мою руку, ласково пошутив:

— Мы не принимаем золота из Москвы.

Их лица стали серьезны и жестки, когда я ответил им:

— Смотрите же, пусть Севилья справится сама, да еще поможет другим.

Я поверил этим лицам. Я верю в Севилью. Я буду помнить сеньора Эгочиага и обед рабочих вожаков в Адате.

15

Мы ехали в одном поезде от самой Севильи. В одном поезде, в разных вагонах. Подъезжая к станции Люсена, я стал следить из окна, чтобы не пропустить. Все вышло правильно. Молодой человек соскочил с поезда на станции Люсена. И я за ним.

Смуглый молодой человек, или просто парень, или даже парнишка. Есть такие вневозрастные облики у людей. Не знаешь, играл ли он еще два года назад в камушки с младшими ребятишками, или у него самого уже есть двое ребят.

Смуглый парень соскочил с поезда, он подошел к возбужденной, взволнованной толпе на платформе.

Толпа на станции Люсена кого-то ждала. Для кого-то был приготовлен букет жарких гвоздик, крепко перевязанный рыжей пшеничной соломой.

Паренек прошел в толпу, и сейчас же пустой край платформы стал быстро увеличиваться. Толпа двинулась от станции. Она поджидала именно вот этого смуглого парня. Это ему букет.

16

Странное шествие двигается от станции Люсена, мимо городка, прямо в поле. Странное для чужого и даже для испанского глаза.

Впереди шагают десять человек крестьян, в будничных своих затрапезных коротких штанах, в толстых белых нитяных чулках, в пестрых платках на головах. Они идут с большими палками и как бы расчищают дорогу, хотя впереди никого нет, никто не преграждает путь.

Дальше шел смуглый парень из Севильи, окруженный радостной и дружелюбно-почтительной свитой.

Он идет с цветами в руках и улыбается, а рядом с ним здоровенный верзила благоговейно несет в высоко поднятых руках обыкновенный серп и обыкновеннейший кузнечный молоток с обгорелой ручкой.

Это вместо знамени. Но это гораздо страшнее, чем знамя.

Обыкновенные предметы, вырванные из обычной своей обстановки, превращенные в эмблему, ощущаются как грозные символы.

За первыми шеренгами идет довольно беспорядочная, но плотная и как-то организованная толпа. Испанские крестьяне и батраки не приучены к строю. Страна уже сто лет не участвовала в больших войнах; прошедшие свой срок солдаты стараются мгновенно забыть вялую армейскую муштру. Единственный вид массовых шествий — церковные процессии в святые дни, на похоронах и на свадьбах.

В этот раз люди приучаются дружно маршировать в ногу. Это их занимает, и не как развлечение, а как некая, хотя и ничтожная, но серьезная задача. Того, кто сбивается с ноги, — поправляют соседи. Ребятишки, взявшись под руки, семенят в общей колонне, их никто не отгоняет, они во всем принимают участие на равных началах.

Трое жандармов, трое солдат гардии-сивиль торопливо шагают позади толпы. Лимонные ремни снаряжения сдвинулись набок, лакированные треуголки съехали на затылок, карабины болтаются в разные стороны. Они на ходу совещаются, они очень встревожены, особенно старший из них, с унтер-офицерским значком, с грязным носовым платком, воткнутым между высоким тугим воротником и разгоряченной толстой шеей.