4

Министр Маура — это имя знает каждый. Андалузские плотники, астурииские каменщики начинают шуметь на всю таверну:

— Долой Мауру! Маига, по!

Десятого мая, при свете монастырских пожаров, на центральной, круглые сутки кипящей площади Пуэрта дель Соль, там, где лучами сходятся десять самых людных улиц, громадная толпа грозно гудела перед старым фасадом министерства внутренних дел. В окне показался министр, начал успокоительную речь. Ропот перешел в гул, в крик, потом в высокий безумный вопль, какой колышется в воздухе только на бое быков при виде распоротого рогами человечьего живота.

— Маура, но-о-о-о!..

Министр отшатнулся. Усики запрыгали на белом лице, как меловая маска Чаплина. Захлопнул окно, спустил занавеску. Ведь этот вопль вставал на Пуэрта дель Соль не впервые…

Двадцать три года назад по приказу королевского правительства был расстрелян радикальный вождь Франциско Феррер. После казни народ бушевал на том же месте, где сейчас. Гремели крики: «Маура, но!» Тогда это был королевский премьер-министр Антонио Маура, родной брат нынешнего республиканского правителя.

Шесть месяцев назад, после декабрьских расстрелов, на той же Пуэрта дель Соль опять слышно было «Маура, но!» Теперь это был Габриель Маура, министр последнего монархического правительства, родной брат сегодняшнего Мауры. Меняются режимы, уходят короли, а неистощимая семья все поставляет Испании ненавистных министров-усмирителей.

Но ничего не стоит на месте. Изменился состав толпы, приходящей воевать на старую Мадридскую площадь, изменились цели и условия борьбы, изменился весь мир вокруг площади.

С превеликим опозданием получили рабочий класс и крестьянство Испании свой девятьсот пятый год. Зато промежуток между пятым и семнадцатым пролетает, как мгновение. Каждый день, каждый час миллионы трудящихся узнают здесь драгоценную мудрость разочарования в том, что казалось пределом мечтаний.

Республика — это было здесь священным словом. Монархия — единственным злом.

В апреле на Пуэрта дель Соль в очумелой радости кружились хороводы простого народа, они раскупали республиканские фригийские колпаки и пели «Марсельезу», коверкая французские слова, за неимением испанского текста. Сегодня колпаки воспринимаются уже, как дурацкие.

Уже через два месяца после падения монархии рабочие и батраки в десятках городов и деревень начали спорить с военными силами буржуазной республики, перекликаются всеобщими местными забастовками, захватом фабрик и заводов, они сопротивляются военным силам буржуазной республики. Ну, что же, это хороший темп.

Острый запах аниса резкой алкогольной струей бежит из буфетной комнаты. Он вступает в борьбу с другими ароматами, вековыми владыками испанских носов: с тонкой горечью пригорелого оливкового масла; со сладким дурманом чеснока; с теплым удушьем гвоздики, приколотой в женских волосах. Все вместе, помноженное на потное дыхание огромной толпы, заставляет судорожно хвататься за горло. Но сегодня трепещет свежий ветерок с кастильских скал. Не ветерок, какой там ветерок — чуть ощутимое прохладное дыханьице в горячей печи, не остывающей за ночь. Ветерок не в силах погасить пламя свечи, но он часто гасит здесь человеческие жизни, валит в постель податливые, ослабленные вечной испариной тела. От ветерка мужчины чихают, кашляют, они надвигают ниже потрепанные береты, сильнее кутаются в цветные шерстяные шарфы. Они с ненавистью смотрят на сотни дешевых бумажных вееров, которыми женщины совершенно автоматически и бессознательно круглые часы колышут воздух. Дети сидят в рядах, занимая места на равных правах со взрослыми, — странные дети, бессонные и ясные в этот ночной час, когда их ровесники во всем свете давно спят. В остальном все по виду похоже на самое обычное рабочее собрание, в таком же помещении, как Каляевский театр с садом в Москве.

Полторы тысячи человек слушают докладчика жадно и с крайним напряжением. На таком собрании можно выступать ошибочно, неправильно, но нельзя говорить бессодержательно и бессвязно. Взаимодействие говорящего и слушателей идет в непрерывно четком ритме. Речь сама собой распадается на ряд отдельных абзацев, заключающих в себе каждый отдельную мысль. Зал слушает мысль до конца и принимает ее аплодисментами, либо отвергает молчанием, глухим шумом, ревом со свистками и стрельбой в воздух. Если слушать издалека, за стеной — полуторачасовая речь воспринимается, как двадцать промежутков тишины, ритмически прерываемых грохотом аплодисментов, свистом и выстрелами. Зато не может быть никаких недоразумений по поводу истолкования отношения аудитории к отдельным мыслям докладчика.

Сегодня оратор говорил о выборах в учредительное собрание. Он рассказал и доказал, что «кортес конституентес» будут представлять только помещиков, крупную и часть мелкой буржуазии. Рабочие, крестьяне, батраки не будут решать судьбу своей страны. Наоборот, те же угнетатели, что и при короле, будут вершить судьбами всех, кто работает. Те же, но уже с почетными титулами республиканцев, которые добыл для них народ.

Рабочие аплодируют. После удачных выражений люди вскакивают с мест и, торжествующе разводя руками, смотрят друг на друга с сияющими улыбками. Это радость культурно отсталых людей, когда они слышат то самое, о чем думали, но чему не могли подыскать ясного словесного выражения. Под конец слушатели врываются с овациями еще до конца мысли, которую развивал докладчик. Тогда он, улыбаясь, кивает головой, благодаря за понимание, и идет дальше. Наибольшие овации — при упоминании Советского Союза и во время критики министров-социалистов.

Такое собрание — новость для столицы. До сих пор большевики собирали большие митинги в морских портах Андалузии, на берегу Гвадалквивира, в се-вильских пригородах; они вели за собой десятки тысяч горняков Астурии, металлистов Бискайи, рыбаков Сан-Себастьяна. В самом Мадриде коммунистов считали слабой группкой, это было недалеко от истины. Строительные рабочие, трамвайщики, метрополитенщики совсем почти не участвовали в организованной жизни или дремали под спущенными занавесками социалистической профсоюзной организации. О большевиках было известно, что они где-то что-то мутят, но больше сидят в тюрьме и массой не овладели. Но вот четвертое избирательное собрание, созванное партией, — зал неизменно переполнен.

После доклада начинаются прения. Трое рабочих, один за другим, по десяти минут.

Первый оратор выражает свои сомнения по поводу того, стоит ли терять время и труды на участие коммунистов и вообще революционных рабочих и крестьян в выборах в учредительное собрание. Ведь докладчик здесь очень хорошо доказал, что в «кортес конституентес» хозяевами будут только угнетатели. Лучше было бы тогда совсем отвернуться от всей этой комедии, бойкотировать выборы.

Другой очень убедительно и сильно развивает мысль докладчика, пожалуй, лучше, чем сам докладчик, мысль о том, что в рабочем классе и среди крестьян есть еще много простаков, верящих в глупые игрушки, которые им суют в руки господа. Чтобы развеять все эти надежды до конца, чтобы показать всю выборную механику, чтобы разоблачить намерения буржуазии, — надо участвовать в выборах, а не прятаться от них. Принять этот первый вступительный бой в ожидании решающих.

Третий оратор говорит обо всем понемножку, из типа пожилых начитанных рабочих. Собрание слушает довольно равнодушно, оно бешено хлопает, когда старик предлагает правительству послать делегацию в Советский Союз — поучиться, как надо ликвидировать безработицу.

5

Четвертый оратор с самого же начала своей речи взрывает полторы тысячи бочек испанского динамиту, собранного в зале.

По виду он мало отличается от окружающих. Просто одетый рыжеватый парень, только лысое темя выдает зрелые годы. И улыбка — человека, много знающего, удовлетворенного своими знаниями и снисходительного к аудитории невежд.