6

Рыжеватый начинает с того, что рабочим, здесь на собрании, созванном коммунистической партией, следует узнать точку зрения также и социалистов на вопросы сегодняшнего дня. Он как секретарь союза железнодорожников берется с полным знанием дела дать эти разъяснения. Это тем более важно, что выступавший здесь первый докладчик настолько извратил и исказил…

Продолжением этих слов служит мелодичный, на высокой ноте свист всего зала. Собственно говоря, этот звук очень красив, ему нет похожего ни в какой стране; это не отдельные свистки и вообще не свист, это хрустально чистое пение множества мощных флейт. Сознание, что эта змеиная песня исходит из полутора тысяч враждебных человеческих уст, внушает леденящее чувство. Особенно страшны губы женщин. Эти пухлые яркие испанские губы сдвигаются в бледный твердый кружочек и вместе со зрачками остановившихся глаз составляют зловещее троеточие.

Социалист хочет продолжать, он что-то говорит, но непрерывный гладкий свист преграждает ему путь прозрачной непроницаемой стеной.

Это тоже новость, и не малая. Два месяца тому назад так посвистывали коммунистам. На них смотрели, как на неделикатных ворчливых гостей, омрачающих безмятежный праздник республиканской свободы. Немало пришлось поработать, чтобы разрушить недоверие, отвести обвинение в узости и в сектантстве, чтобы на равных правах с социалистами начать выступать на рабочих собраниях. Сейчас дела поворачиваются еще круче; уже меньшевика не хочет слушать рабочая масса.

Президиум собрания состоит целиком из руководителей компартии. Это обязывает к дипломатической вежливости. Председатель, худой, с измотанным рабочим лицом, Аройя, возвышает осипший голос в защиту прав оратора. Раз человеку предоставлено слово — пусть он скажет что хочет, — потом можно будет ему ответить.

Нет, зал не хочет ничего знать. Свист продолжается. Рыжеватый с независимым видом принимает позу человека, которому некуда спешить, который немного подождет, но своего добьется. Это вооружает зал. К свисту прибавляется бурное клокотание, оно

переливается в общий грозный ропот, в котором тонет увещевающий голос Аройи. Пиджак и воротничок отшелушились от председателя, струйки пота затекают на шею, подтяжки болтаются, как тросы от утерянного в бурю паруса.

7

Коммунист встает из-за стола президиума, чтобы вмешаться. Он кричит в зал, и его тонкое тело дрожит от высокого звука.

— Обрерос! Трабахадорес! Кампаньерос!.. Рабочие, труженики, товарищи!..

Он увещевает зал — как не стыдно срывать оратора на коммунистическом собрании! Надо дать ему высказаться. Пусть он выразит мнение наших врагов. Это будет даже полезно, чтобы легче было разобраться и добыть истину. Не то он пойдет потом хныкать, что социалистам затыкают рот.

Буйехоса знают все, это секретарь партии. Ему дружески кивают головой, он садится под аплодисменты и жестом показывает оратору продолжать.

Рыжеватый бодро возобновляет речь в сравнительной тишине. Он говорит, что, собственно, и не сомневался в том, что получит возможность высказать свою точку зрения. Ведь кто сидит в зале? Разве здесь сидят важные сеньоры? Нет, здесь сидят честные испанские рабочие. (В рядах примирительно кивают головами.) Рабочие, а также их верные жены, которые делят с ними радость, горе и невзгоды. (В рядах одобрительный ропот.) Так разве же рабочий с рабочим не найдет общего языка? Всегда найдет. (Возгласы «муи-бьен», доброжелательные улыбки.) Надо только относиться друг к другу с уважением, не обзывать ближнего бранными словами на том только основании, что ты не сходишься с ним во мнениях.

Аплодисменты! Меньшевик добился аплодисментов, и довольно дружных. Он пощекотал чувствительное место слушателей. Немецкий рабочий туговат на подъем там, где дело касается нарушения утрамбованной «благоприличной» буржуазной обстановки. Его испанские товарищи воспитаны хозяевами на лицемерии внешних церемоний; им, этим нищим, ограбленным и оплеванным труженикам, издавна вбиты в голову кавалерственные жесты богатых гидальго. Впрочем…

В следующую минуту рыжеватый совершает грубейшую ошибку.

8

Окрыленный аплодисментами, он считает аудиторию уже покоренной и хочет немедленно воспользоваться плодами победы. Он не мог выбрать для этого худшего пути.

Рыжеватый приводит пример несправедливого и нечестного политического выпада. Вот предыдущий оратор позволил себе сравнить министра-социалиста Ларго Кавальеро с пресловутой немецкой кровавой собакой Носке. Разве же можно позволять говорить такие вещи? Кто не знает товарища Кавальеро? Кто не знает, что он дважды рисковал жизнью для револю…

В секунду зал превращается в сборище обезумевших чертей. Вопли и грохот разъяренных полутора тысяч человек формируются в ужасающий ураган такой силы, что смятенное сознание машинально проверяет крепость потолка и стен — не разорвет ли их от звука. Исключая президиум, ни один человек в громадном помещении ничем не хочет ограничить поток своих чувств. Кричат и беснуются мужчины, надрываются женщины, орут, сжимая кулаки, подростки. Последующие пятнадцать минут проходят, как в немом кино, потому что общий рев топит все отдельные голоса.

Президиум сначала пробует просто переждать бурю. Объявлять перерыв нельзя — это значило бы, что социалист своей речью фактически сорвал собрание, созванное компартией. Измочаленный до конца Аройя бессильно размахивает своими подтяжками. Он кладет их наконец на стол — собранием пробует руководить Триллья. Тем временем гнев зала приобретает новый, конкретный характер. Толпа уплотняется подковой вокруг незадачливого меньшевика, вздумавшего защищать своего, ненавистного всем, министра. Тенденция подковы ясна. Рыжеватого хотят бить, если не хуже. Это именно тот момент, когда здесь начинают стрелять револьверы.

Анархисты, старый мокнущий лишай на теле испанского рабочего класса, заразили самую его отсталую часть глупыми привычками. Они не вооружали рабочих как класс. Не создавали рабочих дружин — об этом и речи не было. Они тихонько совали пистолетик в руку горячим головам и подстрекали отдельные террористические акты — даже не против крупных представителей правительства и капитала, а против отдельных часто маленьких хозяев. Нельзя учесть, сколько вреда это принесло. Часто громадные серьезные стачки срывались из-за того, что в самый решительный момент какой-нибудь разгоряченный анархистами дурак палил в директора или даже в бухгалтера и навлекал этим на весь рабочий коллектив обвинение в убийстве беззащитных людей. Конечно, полицейская провокация нашла себе здесь самое широкое поприще.

Почти все присутствующие мужчины, проталкиваясь к трибуне, делают судорожные движения руками, хлопают себя по карманам, в лихорадке ищут спрятанное или воображаемое оружие. Старик рабочий, выступавший с трибуны, лезет к заднему карману, потом отдергивает руки, срывает берет с головы себе под ноги. У большинства это обозначает только проявление ярости — никакого оружия у них нет и сроду не было. Все-таки при огромном числе народа, да еще в таком кипятке — выстрел может раздаться каждый миг. Чувствуя всю политическую опасность такого казуса именно в дни избирательной кампании, председатель вынужден спешно выручать совершенно побелевшего меньшевика. Он берет рыжеватого под руку, оказавшись ему по плечо ростом, и знаками показывает, что президиум защитит своими телами неприкосновенность оратора, получившего слово от президиума.

Вдруг внимание бушующей стихии обращается в другую сторону. На противоположном конце зала, на непонятной вышине возникает другой, совершенно страшный оратор. Он скелетно худ, в рубище и, широко раскинув руки, торчит как распятие на фоне белой стены.

Некоторый промежуток времени собрание разбивается на две части. Меньшая часть продолжает упорно наступать на социалиста. Большинство — обращено к новому оратору, с обликом библейского пророка. Простирая руки вверх, слушатели умоляют его разъяснить, чего он хочет. Но пророку не под силу перекрыть общий вопль. Видно только, как шевелится его рот.