– И все-таки я его люблю. – Крупным планом фотогеничное откровенное женское лицо, от одного взгляда на которое сразу встает; слезы в глазах. – Он же, – голос задрожал, – как ребенок. Может, поэтому и пьет. Ему на работе ходу не дают. Это он только с виду такой… а на самом деле… ему нельзя пить!
– Сразу дуреет, – подтверждает вторая актриса, олицетворяющая здоровое женское начало, – я бы и дня с таким не жила. – Разливает беленькую по маленькой. – В постели-то как?
Пауза.
– Он очень нежное, ранимое существо.
– Понятно… – Поднимает рюмку. – Дура ты!
– Сама знаю.
Хрустальный звон.
Вторая актриса ставит пустую рюмку на стол, поморщившись:
– С наручниками не пробовали?
– Нет.
– Может, поможет. – Смотрит на первую актрису: – Не грей водку!
Первая актриса пьет. Вторая наблюдает за ней, мрачнеет:
– Застрелит он тебя когда-нибудь.
Сцена из телесериала: «Московский МУР. Будни и праздники».
– Опять ты смотришь эту муру! – Шпак, тяжело дыша, после нелегкого трудового дня, после четырехсот грамм выпитого, пошатывается в проеме двери. – Я тут тебе фрукты принес… киви всякие…
Пауза.
– Выключи нах!
– Застрелит он тебя когда-нибудь, – доносится из динамиков телевизора.
Крупным планом фотогеничное откровенное женское лицо, слезы в глазах. Жена молчит.
Младший лейтенант Шпак останавливается возле очередной торговой точки.
Не интересно.
Переключаю канал – отворачиваюсь.
Упершись взглядом в розовую детскую попку, рекламирующую подгузники, уставившись в баннер: пять метров длины, три высоты – физически ощущаю на себе чей-то взгляд; на себе и на рекламе подгузников.
Озираюсь по сторонам… почудилось.
Если ты наблюдаешь за кем-то, естественно допустить, что кто-то наблюдает за тобой; видит что видишь ты.
Снова озираюсь.
– Кому ты нужен? – говорю себе. – С чего ты взял, что тебя ведут?
Нетвердой походкой, напрягая лицо в поисках улыбки, мимикой напоминая Бенито Муссолини, – на меня нацелился, с моей помощью перемещался в пространстве, ко мне приближался пешеход.
Чтобы так играть в жопу пьяного, из последних сил держаться на ногах в надежде добавить, а потом снова держаться, – нужно пройти большой кастинг или быть в жопу пьяным. Реалити-шоу заполоняют собой эфир.
– Серега! – Нетрезвый пешеход оставил на лице то, что он посчитал улыбкой, и, выжидая, замер.
– Я не Серега.
Мужик пригорюнился. Погоревав для приличия секунд пять, потеряв равновесие и восстановив его, задумчиво посмотрел на меня:
– Дай три рубля!
Поскольку он не угадал с именем, ни о каких трех рублях не могло быть и речи. Сергей мне совершенно не подходит. Игорь или Андрей – куда ни шло, хотя, в сущности, бред. Но Сергей! В моем окружении вообще ни одного Сергея, за исключением троюродного брата, чьи вещи я донашивал в детстве. В последний раз мы разговаривали с ним по душам семь лет назад, брат собирался жениться и объяснял мне, что: я, он, его беременная невеста, моя беременная невеста, если таковая у меня когда-нибудь будет, – являемся персонажами. Что существует автор, сочиняющий нас, и этот автор, скорее всего, сам персонаж, сочиненный другим автором, являющимся в свою очередь чьим-то персонажем. Что все мы персонажи и авторы одновременно: «Лев Толстой такой же персонаж, как и Анна Каренина», – и у него горели глаза. Видимо, он хотел, чтобы я всю жизнь за ним что-то донашивал. Но к двадцати годам я устал от секонд-хенда. А тут:
– Серега!
Мужик все правильно понял. Кивнул чему-то, маленькими шажками, бочком, обошел препятствие и, вздернув голову, направился к другому объекту.
– Серега! – раздалось за спиной.
Простые человеческие взаимоотношения, – подумает зритель, сосредоточенно пережевывая кисло-сладкую красную ягоду, богатую витамином С. – Канал для тех, кто устал от боевиков и прочей развесистой клюквы:
– Расставил ноги! шире! шире!!
– O-о! Mein Got!
– Да!.. Да!.. Да!..
– Das ist fantasтиш!
– Пук – пук…
Пук – пук, – вздыхаю, подыгрывая сосредоточенному зрителю. – Все пук – пук.
Без зрителя актер существо неприкаянное. Воробью, вспорхнувшему из-под ноги, рыжей суке Марусе, ловящей сосиску на лету, сосиске, младшему лейтенанту Шпаку, гарцующему перед торговыми точками, – всем нужен зритель; но лучше бы его не было. Начинаешь заигрывать перед ним и заигрываешься. Все, что делал для себя, делаешь ради него, словно он – мерило, словно он – есть ты. Ты вглядываешься в себя: Эк я гарцую! Эк я лечу! Эк я ловлю на лету! Как ухожу из-под ног, успев разглядеть рифленый рисунок подошвы!
Вглядываешься в него: Эк я гарцую! Эк я лечу! Эк я… Стоит вглядеться – нет ни тебя, ни его, а только игра пространства и света.
И ты свидетельствуешь против себя:
– Есть только игра пространства и света.
Клянешься говорить правду и только правду. Вглядываешься с новой силой, чтоб не солгать… но ничего не видишь. Говоришь правду:
– Пук – пук.
Уходишь посрамленный.
– Высокочтимый суд! Позвольте пригласить в зал заседаний свидетеля?
– Пусть войдет.
– Пригласите свидетеля.
Пауза.
– Где этот сраный свидетель?!
Никто не войдет. Все происходит в режиме реального времени. Свидетель ушел, посрамленный. Я уже все сказал.
Задираю голову вверх.
Солнце снабжает организм витамином D. Солнцем можно любоваться бесконечно. У этого канала нулевой рейтинг.
Слезы текут по щекам моим.
– Мама! А почему дядя плачет?
– От счастья, радость моя, от счастья! – отвечаю рекламе подгузников. – Подгузники это вещь! Мне бы в детстве… как бы я ножками сучил!.. Нет-нет, а порой находит – до сих пор ощущаю себя спеленатым.
Розовая попка улыбается. Пребывая в сухом и чистом пространстве подгузников, невозможно зарыдать. В первом классе, в ноябре месяце, на торжественной линейке, посвященной очередной годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, в актовом зале, когда нас принимали в октябрята, я точно так улыбался. Сохранилась фотография, на которой мне цепляют красную звездочку с портретом Ленина, сохранились первые стихи:
Звездочка в Кремле горит,
Ленин в звездочке сидит.
За эти две строчки Софья Андреевна носила меня на руках – она была сторонником актуальной поэзии с ярко выраженной гражданской позицией. И у нее в каждом классе имелись любимчики. В третьем классе, когда у меня начался жгучий любовный роман, Софья Андреевна меня разлюбила.
Ты стояла у стены одна,
А когда глазами мы вдруг встретились,
Ты их, улыбнувшись, отвела.
Конечно, Ритка не стояла у стены. Тема одиночества, навеянная дворовой поэтикой, городским романсом, сонетами Петрарки, заставляла меня преображать реальность. Реальность – любимая носилась на переменках как угорелая – казалась кощунственной, если ее впускать в стихи; хотя против самой реальности я ничего не имел; наверное, просто не знал, как ее зарифмовать. Проблемы с реальностью возникают в период полового созревания (время инициации в традиционных культурах): после этого любая реальность – выдуманная (инициации не спасают).
Адам словно впервые увидел Еву, и у него встал. Надкусанное яблоко выпало из рук.
Перед моим мысленным взором проходила длинная вереница людей. Она возникла не сейчас – до Адама; по-видимому, в тот миг, когда передо мной мелькали Риткины косички, но, покуда яблоко не выпало из рук, находилась на периферии внимания. Я видел всех, кого когда-либо встречал на своем пути, тысячи лиц, у меня патологически цепкая зрительная память, как репейник. Люди все шли и шли. Некоторых из них я встречал впервые. Так бывает: закрываешь глаза, вглядываешься в пустоту, и вдруг появляется незнакомый человек, смотрит в лицо, улыбается, или равнодушно; всегда без слов. Память здесь ни при чем – при свете дня я его ни разу не видел. Мы смотрим друг на друга порой довольно долго, а потом… никогда не могу четко зафиксировать момент встречи и расставания; словно мы существуем в разных потоках.
